Вот, случайно наткнулся в Сети, понравилось. Автор умеет шутить с серёзным лицом:)
Источник: http://pcmag.ru/club/user/3739/blog/17/

Максим Белоус
Чтобы выжили

-- Десять минут до занавеса! Конферанс – приготовиться! Номера один и два первого отделения – приготовиться!
Он поднял глаза на старый репродуктор под потолком гримёрки; снова перевёл взгляд на своё отражение в зеркале. Одутловатое лицо, нездоровые мешки под глазами – и куда только уходит ежедневный десятичасовой сон? Все эти чудо-диеты? За что получают деньги косметологи? Гнать, всех гнать взашей… дармоеды…
В дверь постучали; в незамедлительно открывшуюся щёлку взволнованно просунулось личико молоденькой гримёрши. Он раздражённо, не повернув головы, взмахнул рукой. Сам, всё сам! Не в первый раз; и не в последний, будем надеяться…
Дверь бесшумно закрылась. Вот что хорошо с этими молоденькими, -- всегда знают своё место. Не кобенятся попусту. А то попадётся такая… грымза… зато и с Мироновым она работала, понимаешь, и Гурченко гримировала. Ту Гурченко, молодую. Пока ещё можно было найти, на что грим-то накладывать.
Удачная шутка может получиться, кстати, хе-хе. Надо бы писакам идею подкинуть… Только ведь обидится Людмила Марковна. Как пить дать, обидится. А ему сейчас лишние конфликты внутри тусовки ну совершенно ни к чему. Буря в тусовке – ерунда, но на здоровый климат в цеху повлиять может. На молодых да ранних, в особенности. Зря он, что ли, столько труда положил, чтоб добиться цехового единства…
Без единства нельзя. Поодиночке – сожрут, в самом прямом смысле. Вон как Енгибарова сожрали. Никулин сам тогда пришёл, специально чтоб напиться, один-единственный раз его таким видел, – белый, как мукой обсыпан. И ведь говорили же Лёньке: хочешь экспериментировать, себя выражать – иди в кино. В театр. Книжки пиши. Но в цирк, на эстраду – не суйся. Не подходят эти места для самовыражения. Циркач должен смешить. Эх…
Он нехотя взял тампон с пудрой, прикоснулся несколько раз к неумолимо дрябнущим щекам. Съёмки сегодня не будет; и так сойдёт. Съёмка – всегда лишние хлопоты, а в деле она не сильно помогает. Конечно, когда над твоими шутками хохочут от Калининграда до Владивостока, это по-человечески приятно. Но у телевизоров собираются семьями, а в залы приходят сотни и тысячи. Вот в залах-то и приходится дело делать.
Он нерешительно протянул руку к телефонному аппарату на гримёрном столике. Позвонить… или всё-таки не стоит прямо сейчас? Но на звонок с мобильного она ведь точно не ответит. Надо бы позвонить. А то ведь так и останется… недопонимание. Разговор будет тяжёлый, даже если сразу трубку не бросит. Но – надо поговорить. Кому ж ещё, как не ему.
Длинный гудок. Ещё один. Ещё…
-- Алло?
-- Лена. Леночка. Не клади трубку, пожалуйста. Мне правда очень нужно поговорить с тобой.
-- …
-- Прости меня. Я знаю, что ты пережила, но… прости. Поверь, я никогда бы так не поступил, если был бы другой выход.
-- Эх… Женя.
-- Леночка. Милая. Я ужасно нервничал, честно. Но…
-- …но делал дело. Да, я знаю. За это я тебя давно простила. Меня другое зацепило, знаешь… Ведь если бы даже ты понимал, что я не справлюсь… что мы не справимся там сами… но что людей у тебя в зале больше… ты всё равно поступил бы так же.
-- Ты даже не спрашиваешь…
-- Нет. Зачем спрашивать? Знаю же, что поступил бы. Но…
-- Но?..
-- Женька, Женька… эх. Я точно так же знаю, что если бы у меня в зале было больше людей, -- ты сам бы отправил мне подмогу. Правда же?
-- Правда. Молодых бы послал.
-- И стоял бы сам до конца, да? Женька… ну как я могу на тебя злиться. С самого же начала знала, с кем связываюсь.
-- Леночка…
-- Ничего не говори. У тебя пять минут до начала, я же знаю. Удачи, любимый. Позвони мне потом.
-- Леночка… спасибо. И тебе удачи, родная.
Он медленно положил трубку на рычаг. Столько лет вместе – конечно, она его знает как облупленного. И всё равно любит. Боже, за что ему счастье с такой женщиной? Наверное, и в самом деле не зря всё это?..
В тот день его и её концерты наложились крайне неудачно. У него приболел Дроботенко, -- за неделю до того в одиночку вытащил заштатный ДК человек на пятьсот, чуть не надорвался, дурень. А команде пришлось несладко: полный концертный зал почти на две тысячи зрителей в парке отдыха, разбитом на месте старого кладбища. Да ещё и послереволюционного, на неосвящённой земле. Тут каждый боец на счету, -- могли и не сладить. Пришлось у Ленки из программы срочно снимать Воробей, звать на подмогу. Отработали на отлично, а вот самой Лене досталось, хотя и зал гораздо меньше был. Две недели лежала в лёжку потом, -- на звонки отвечать перестала. Обиделась, само собой. Испугалась. Какое же счастье, что она такая отходчивая… понимающая.
Снова захрипел громкоговоритель под облупленным потолком: «Три минуты до занавеса. Первый номер – на выход!». Он тряхнул головой, рассыпая на лацканы тонкую пудру, и поднялся со стула. Потянулся, машинально пошевелил плечами под пиджаком («Что это у меня там такое?.. ха… ха-ха… кстати, давненько не вспоминал эту репризу»), вышел из гримёрки.
Полутёмный коридор через закулисье к сцене; почтительно молчаливые встречные расступаются, давая проход. Кто-то знает, кто-то нет. Циркачи вот знают все, не одни только клоуны. С эстрадой сложнее. Хотя Райкин тогда, на посвящении, сказал ему: «Мы все – циркачи. Из всех искусств для нас важнейшими являются какие? Кино и цирк, правильно. А знаешь, почему цирк?..»
Почему именно – никто так и не узнал до сих пор. Мало среди циркачей учёных, а людей со стороны в это дело втягивать незачем. Есть самоучки -- вот та же Людмила Марковна, -- но они только и могут, что частично канализировать некротическую энергию, чтобы подпитываться ею. Как такое на них в долгосрочной перспективе влияет, вопрос другой. Хорошо хоть, Людмила Марковна, самый мощный лич современности, сильнее даже, чем Тина Тёрнер, пока ещё на стороне циркачей. А то были, рассказывают, случаи. Граф Сен-Жермен в своё время таких дел в Париже наворотил, перед тем как окончательно развоплотиться…
Он приблизился к занавесу и привычным движением чуть раздвинул тяжёлые портьеры. Гаснущие в зале огни; люди скрываются во тьме, а за их спинами, на галёрке и верхних амфитеатрах, начинает сгущаться мрак. Не тот, что есть просто отсутствие света, но активный, голодный, люто ненавидящий живое мрак. Распадающийся, если в него всмотреться, на отдельные сгустки. Навьи. Упыри. Настоящие вурдалаки, а не те бледные пижоны во фраках и мантиях с алым подбоем, которых на компьютерах синтезируют в Голливуде, а на наших киностудиях до сих пор лепят из папье-маше.
Процедура посвящения поразительно проста. Несколько часов медитации; несколько уверенных прикосновений мастера к определённым точкам на теле и глазным яблокам – и начинаешь их видеть. Бесформенные вытянутые по вертикали сгустки мрака, на верхушке которых иногда можно высмотреть три ещё более тёмных провала. Неупокоенные остатки того, что было когда-то… человеком? Душой? Да бог его знает.
Хотя какой там бог, -- непонятно. Скоморохов, шутов, циркачей не зря веками не допускали на церковный порог. Они-то всегда точно были в курсе, что смертоносный мрак – реален, и, если ему не противостоять, захлестнёт и затопит хрупкие островки сбившихся вместе живых. Но в противостоянии этом никто и никогда не ощущал помощи сверху. Или сбоку. Или откуда угодно ещё. Только сами – своими нехитрыми силами.
Навий привлекают люди – много людей; эманации кучек и толп. Индивидуальности, особенно рефлексирующие мыслители и яркие личности, опасности почти не подвергаются – наверное, их эманации чрезмерно тонки, чтобы насытить упырей. А вот простые движенья толпы – скука, злоба, страх, ярость, жажда крови – притягивают навий со всей округи. Это раньше неупокоенные встречались нечасто, -- наоборот, жителей редко разбросанных по неприветливой Земле поселений надёжно хранили духи предков, погребённых по правилам и чествуемых тоже по правилам. Предки оберегали потомков, а потомки помнили о предках.
Но чем активнее плодились люди, тем больше становилось забытых могил и потерявших привязанность духов, -- навий. И тем сильнее охватывал страх самих людей – вдруг осознававших, как что-то словно выпивает из них радость, тягу к красоте, само желание жить. А разрастающийся при этом ужас делал упырей ещё сильнее.
Но кто-то однажды додумался, как можно справиться с навьями. Заставить людей смеяться – да не просто так, а собрав их предварительно группой. Лучше – большой группой. И пусть надрывают животики до коликов. Упыри, потянувшиеся было на запах толпы, неконтролируемых взрывов хохота не выдерживают – и отступают. Как минимум, отступают. Многие верят, что они даже исчезают насовсем, не вынеся переполнения фонтанирующими положительными эмоциями гогочущих толп, -- но эту догадку проверить трудно. Даже практикующие личи-некроманты не уверены, что навьи, энергию которых они поглощают, до конца растворяются в них, а не сливаются с их собственными душами, оставаясь при этом неизменными.
Шуты и скоморохи появились давным-давно, и никогда жрецы, а после и церковники, всерьёз им не противостояли. Да, трудно терпеть рядом с собой людей, которые каждый день бьются с исчадиями ада, но при этом ни разу не ощущали божественного присутствия. А избавишься от них – ну как сам останешься беззащитным перед полчищами упырей? Церкви ведь тоже собирают толпы прихожан. А добиться того, чтобы на кучку молящихся снизошла благодать, и охватившее верующих праведное самоотверженное бесстрашие распугало навий, -- ох как непросто. Тут самому священнику истым праведником надо быть. Где ж таких в достатке на всю землею наберёшь?
Со скоморохами да циркачами проще – они понизу работают, на нутряном смехе играют. Есть искусство высокого полёта, приводящее человека к катарсису, который упырям тоже совсем не по нраву, -- но там всё сложнее. Катарсис – дело индивидуальное. Тягу к высокому искусству толпе разом не привьёшь. А вот заставить её покатываться, держась за бока, от скабрезных шуточек, -- задача куда более простая. Хотя и изматывает, день за днём, год за годом. Но отступать-то некуда.
-- Евгений Ваганович! Ваш выход!
Он медленно отпустил тяжёлые портьеры и на шаг отступил от занавеса. Сейчас перед ним снова окажется зал, полный опустошённых, без проблеска мысли, глаз. Зал, из дальних углов которого проступает медлительная, неотвратимая тьма. Можно пытаться спасти каждого по отдельности, заставляя людей думать, чувствовать, сопереживать ближнему, рефлексировать. Тонкая работа, хуже вышивания; те, кто за неё берутся – не то святые, не то безнадёжные мечтатели. Но у них есть возможность пестовать человеческое в каждом отдельном человеке лишь до тех пор, пока он и подобные ему работают по площадям. Собирая концертные залы и стадионы, заставляя нерассуждающую толпу взрывами самого низменного хохота распугивать, а то и вовсе уничтожать порождения безжалостной тьмы.
Не его вина, что люди века назад потеряли способность обуздывать некробиотические эманации собственных предков. Не его вина, что люди в массе своей ленивы разумами и не склонны к возвышенным переживаниям. Не ему их судить. Но пока это в его силах, -- он будет выходить на сцену и драться за то, чтобы эти люди имели возможность жить в своё удовольствие. Потому что, в конце-то концов, всё высокое искусство произрастает на той же самой почве. На жирной, неприглядной, шибающей навозным запахом, но такой плодородной почве…
Господи, а как же хочется хоть раз сыграть что-то настоящее… Ленька, Лёнька; невозможно не понять, почему ты сорвался. Но и простить невозможно. Стоять надо до конца, раз уж взялся за гуж. Немного на свете тех, кто способен выстоять.
Занавес, дёрнувшись, с тихим скрипом взмыл вверх. Безжалостно ударили по глазам софиты. Зал взорвался аплодисментами. Зазвучала издевательски весёленькая фонограмма.
-- Здравствуйте, здравствуйте, дорогие мои! Спасибо, что пришли сегодня, искренне рад вас видеть!.. Ох… извините… что же это у меня там такое?..