Яков Есепкин

Звездный мрамор

Мы вершниками Бога были там,
Где сады желтеносные змеятся,
Погибших выводя к святым постам,
Доднесь на нас века смотреть боятся.

Звездами их проткнули небеса,
Под мертвым дуновением Борея
Мы вняли гробовые голоса,
Червей нешелковичных лицезрея.

Огнистых подводили нам коней,
Гермес тогда заравнивал дорогу,
По конусам немеркнущих огней
Стезя любая жаловала к Богу.

Элизиум пред нами отблистал,
Истаял Апокалипсис в подсвечных
Снегах, но пуст видений пьедестал,
Сервируют столы для оргий млечных.

Враги теперь глумятся, и рыдван
Конь блед влечет, разбиты колесницы,
Истерзаны аравий и нирван
Песками -- не дошли мы до столицы.

Избрали кровь для горнего письма
И слушали лукавые диктовки,
Пока не проточилась хохлома
В нея сквозь вседержавные почтовки.

А было тем наказано предать,
Их ангелы не баловали глиной,
Героям положенна благодать
Иль казнь векоотравленной мелиной.

Равно благодарение хмельным
От крови евхорической уродцам,
Идут алмазы к ранам теменным,
Тще гои нас таили по колодцам.

В садах предвечных мук, где и Господь
Не властен, кто вкушал хурму гнилую
Восценит разве звездную солодь
И нежных песнопений аллилуйю.

Что аз -- побиты присные полки,
Лежат во прахе адские колонны,
Хоругови заплетены в штыки
Армейские, как тройные драконы.

И смерть не покоробит времена,
Пусть празднуют плебеи пораженья,
Мы выжжем пресвятые имена
Золой во тьме последнего сраженья.

Началу положен конец иной,
Овеивало нас великой славой,
А днесь венец готовится земной
С дедовником, возрощенным державой.

Юродным боле нечего вплести
И нечем винолепие разбавить,
Обилуют Господние пути
Ловушками, от коих не избавить.

Мы сумрак бледный видим по ночам
И вежды пепелит огонь знаменный,
И ты не приближайся к сим лучам --
В них все еще пылает сад истленный.

Эдем ему названье иль Тартар
Свое подарит имя вертограду,
А то земные фурии нектар
Из волковских шафранностей в награду

Алчбе своей бесовской захотят
Испить и внове имя обозначить,
Не важно, мертвых боле не прельстят
Желтушки подсаженные, иначить

Сознанье наше нынче не вольны
Ведем остийных сборища немые,
Темнить воображение, темны
Мы сами, трехходовки непрямые

Смешат умы гроссмейстерские, их
Убогостью гоблинской не смущают,
Зови играть еще колпаковских
Сиречных рогоносцев, завещают

Нам небы дать уроки мастерства
Черемницам и гоблинам сподручным,
Доколь когорта чурная жива,
Ее учить соречьям благозвучным,

Премудростям логической игры
Нам должно, наущать сих невозможно,
А ведают пускай свое норы,
Обсиживают их, героев ложно,

Всетщетно не хотят еще свести
В погибель, аще даже и широка
Стезя такая, Господи прости,
Дадим черемам два ли, три урока

И боле их не вспомним, путь иной
Блестит пред нами, патиной миндальной
Совитый, от юдоли неземной
Ведет он выше, в тьме пирамидальной,

Горимой и точащейся легко,
Скрывая цветность яркую парящих
О Боге теремах, но высоко
Горение златое, настоящих

Картин унылых масляный червец
Пока мы не избыли, хороводят
Пусть ангелы и эльфы, тех стервец
И гоблинов сутулых, чьи изводят

Жалкие силуэты бедных муз,
Являя без конца свое финалы
Обманные и ложные, союз
Тщедушия и подлости каналы

Небесные способен перекрыть,
Одесно духовидческих вельможей
Камен избавить, дьявольская прыть
Несносна, а, поди, за желтой рожей

Честных аристократов разгляди,
Труждаются порою аониды
Премного даром, паки впереди
Бегут всегда одне кариатиды,

Атлантов оттесняя, повторим,
Пусть гоблинов с чермницами взирают,
Еще мы с ними рядом, не горим
Возвестно, царичи ли умирают

В чистилищах и адах, туне рай
Печалится, сюда, сюда вернемся,
Вино Его прелием через край
Серебрянососудный, окунемся

В бессмертие, но лепо желти зреть
Сейчас и лепо мертвым веселиться
Со ангелами, эльфами, смотреть
Нам весело и лепо, как вселиться

Хотят в небесность гномы и желтки,
Как черем в перманенте отряжают
Вперед, а те садов бередники
Минуть претщатся, иродов рожают,

А то и славных деток, но мертвых,
Царевичам успенным дарованных,
Куда влечи прекрасных неживых
Стрекоз чудесных, бабочек сорванных

С черева гусеничного, одно
Мы деток, Богом даренных, не бросим,
Им рай преявим светлый и вино
Серебряною кровию оросим,

Хоть с эльфами подружатся, а те
Их к ангелам сведут, а те червницы
Иные осветлят, где о листе,
О плоде всяком рдеются денницы

Эдемские, где чермы из угла
Глядят, но явно желть не переходят,
Останется душа моя светла,
Смотри, огни райские хороводят,

Серебриться велят, превеселясь
Глядеть на черемное искушенье,
Гнилой какой-то пудрой осветлясь,
Толкутся с гоблинами, подношенье

Опять готовят, яблочко свое
Гнилостное румянят, наливают
Отравой, лож пустое остие
Крахмалят, суповницы остывают

Зеленые и яствия точат
Аромат рядом, ждались нас, так будем
Резвиться, пусть успенных заключат
В объятья напоследок, а избудем

И желтность их убогую, и хлеб
Под яблочною цедрою отравный,
Чрез серебро уйдем червное, где б
Не быть еще, убиет нас лишь равный.

Волосы Медузы, тушь Клио

Издательство "АСТ" вострубило в Интернете": мы ищем новые имена. Истинно, что сложно, либо в принципе невозможно каким-либо образом объяснить, мотивировать, объясняется элементарной глупостью. Джон Сильвер по такому примерно поводу говорил: "Ищите, ребята, может, найдете пару гнилых желудей". Ну, найдет "АСТ" еще пару десятков Донцовых (это в лучшем случае), далее продолжит паразитировать на классике, параллельно с кроличьим темпераментом -- год обязывает -- продолжит серийный выпуск макулатуры от постсоветских маргинальных сочинителей, далее -- по тексту. Между тем глупость почти всегда взращивается темными силами, ими же направляется. Великое литературное творение эпохальной значимости "Космополис архаики" Якова Есепкина в "АСТ", похоже, некому прочесть. А и как собраться с мыслями, ведь гениальный труд масштабом вдвое превосходит "Божественную комедию".

Совершая свое эпохальное путешествие из Содома в Коринф (как писал один из интернетовских авторов), сочинитель «Космополиса архаики» никак не дублировал Радищева и Пушкина.. Его, Есепкина, скитания и хождения куда мрачнее и безысходнее, ни о камер-юнкерстве, ни о пажеском розовом инфантилизме речи нет и быть не может. Картины, взору читателей открывающиеся, действительно страшны и потрясают воображение. «Над пропастью во ржи» переписали и создатель одного романа судится с эпигоном. В истории мировой литературы мало случаев молчания великих мастеров после определенного возвышения над толпой. Как правило, так называемые авторы одной книги («Клошмерль», те же «Кипарисовый ларец», «Божественная комедия» и т. д.) всё-таки грешили, пописывали хоть в стол, а хоть и для вящей услады читательской аудитории и успокоительства собственного эго.
Есепкин явил иной пример, создал готическую сагу «Космополис архаики» - все, дале – тишина. Зато смысловое, образное, метафорическое наполнение Книги века, ее лексическая невообразимость, художественное воплощение идеи доведены до совершенства. Уже сейчас требник разбирается на цитаты, а есепкинские псалмы соперничают с каноном Библии. Кто этот художник-созерцатель, каким чудом уберегся он от тех сил, о которых, в частности, слагал поэтический эпос? И теперь, после триумфа в Москве и Питере, сам автор остается загадкой. Номинальных писателей в России десятки тысяч, есть среди них прекрасные таланты, достойные имена, но с «Космополисом» сопоставить нечего. Если фрагменты о Рае и Чистилище у Есепкина при всем литературном величии полисов (строгого разграничения, как у Данте Алигьери, в «Космополисе архаики» нет, в полисах «Мелос», «Пурпур» и «Потир» более сюжетов и описания Рая, Чистилища-Чистеца, так у автора, в «Крови», «Царствиях» доминируют Ад, Аид, Тартар, Тартария сиречь Россия, а уж «Псалмы» вобрали немыслимую по концентрации сублимированную энергию Смерти, Небытия) возможно читать в общем без фундаментальной лексико-логической подготовленности, его описание «Картен» Ада неподготовленному читателю лучше отложить в сторону, хотя бы на время. Похоже, Есепкину удалось художественно детализировать самою сущность зарождения и распространения мирового Зла. Вот ведь еще вопрос: отчего народы, миссионерствующие герои и рыцари не спасались, не уворачивались от мечей и кубков с ядом Гекат и Цирцей, становились жертвами безотносительно истинности такого пути и такой плахи в конце дороги для каждого индивидуально? Есепкин поясняет: упасение невозможно, ибо инферна повсюду и, когда вы возжелаете спастись, мысль (т. к. материальна) мгновенно будет прочитана палачествующей армадой, грянет превентивное возмездие. Как Блок не прикрывал себя «Розой и Крестом», прочими художествами, его настигли и казнили, да столь жестоко – во гробе был безобразен. Ему и многим, многим просто не хватило воздуха жизни, прочности бытийной.
Есепкин смог довести тяжелейший литературный слог до эфемерной воздушности, тем покорил высоты, коими грезили предшественники. Начиная от Боратынского, к нему стремились приблизиться самые выдающиеся составители текстов, а не сумели, последним упал Бродский. Русский глагол занемог антикой и погиб. Именно поэтому художнический подвиг Есепкина обретает всемирную значимость, впервые в отечественной литературе, словно в зеркале, отобразилась мировая художественность и себя узнала. За подобную идентификационную героику, разумеется, восследует платить. Автор «Космополиса архаики» заплатил: вместо тронного золота он узрел кровавые вретища и вынужден был ко скитаниям, и был забвен Отчизной. Сквозные надрывные сюжеты мировой литературы выстроились в Саге стройною чередою и, персонифицируясь в Слове, к читателю буквально вопиют, причем (генезис материального) женскими слезными голосами, Федра и Корнелия, Медея и прелестная Мод, чистая Райанон и Патриция – все они ведомы в олимпии Аонидой.

Александр ПЛИТЧЕНКО

Яков Есепкин

Канцоны Урании

Зане зеленый лист -- древесный Лир,
Смерть и его украсит багряницей,
И не представишь ты, сколь наг и сир
Смарагдовый шатер пред мглой столицей.

Давай вернемся в сад, где тамариск
Горит, где клюв над вишней золотою
Клонится, яко мрачный обелиск,
Над тучною гниющей красотою.

Давно во пламенеющей желчи
Он суремы кровавые лелеял,
Отрокам виноградные ключи
Берег и небоцарствиями веял.

Смертельное убитых ли манит,
А жертвенники залиты огонем,
Со Лиром бедный Йорик знаменит,
Мы платья шутовские их не тронем.

Елику царей предавшим хвала
Звучит и ненавистна эта мрачность,
Глорийные, прощайте, зеркала,
Сребрите мертвых панночек невзрачность.

Стол пуст и прибран, вместо яств, двоясь,
Зрят в каверы заброшенные оды,
Слогов каллиграфическая вязь
Ожгла размеры сих огнем свободы.

Но все ж не плачь, иначе не могло
И быть, когда в лучах закатных морок
Тебе одной тяжелое тепло
Поднес на тьме сиреневых подпорок.

Итак, смелей в сиреневую тьму,
Давно сиречных там не ожидают,
Свою взвивайте, Парки, тесему,
Пусть басмовые ангелы рыдают.

Не стоит мессы плакальщиц чреда,
Им тайну эту чурную открою,
Тех панночек встомила не среда,
Оне четверги сватают герою.

В четверг, ясню, день иродных судов,
Свечу задуть, слезинкою ребенка
Прелить бокал иль чашу, либо вдов
Растлить еще иль милого котенка

Обидеть, чтоб засим уже в раю
Пронзил он вас, как ангел светозарным
Копьем Господним скользкую змею
Надменно поражает, за нектарным

Питьем пронзил у цинковых стольниц
Замученным своим кошмарным криком,
Иль рамена кровавием терниц
С висков олить пред патиновым ликом

Губителя, Аваддо и врага
Невинников, любое мисьонерство
Ужасное свершить – дня четверга
Вернее нет под это изуверство.

И вторю, туне ангелам рыдать,
Сколь дивы не чураются обмана,
Одесно по заслугам им воздать,
Не Вия звать, хотя Левиафана.

Свидетель казней родственных водой
Далече тот, несите-ка зерцалы,
Пусть виждят под серебряной слюдой
Свое зверообразные оскалы.

А, впрочем, сих ли тварей отразит
Богемское стекло об амальгаме,
Еще одна мне, Фаустус, грозит,
Но слух мой песнь внимает в адском гаме,

Орут себе пускай, идем, идем
Туда, где нега камерной музыки
Теперь лиется с питерским дождем,
Где были мы поистине велики.

Скорее вспомнить фуги и хоры,
Чем узреть воскресение земное,
Не внимем средоточие игры,
Свершится прорицательство иное.

Тольони встретит пышущий Орфей,
Рудольфа не оплачет Мариинский,
Хотя белопомаженных нимфей
Зрит в снах цветочный баловень Стравинский.

Галерка не приучена рыдать,
В антрактах фиолетовые куфли
Урочествует юнам соглядать
И кушать чернорозовые трюфли.

Сибелиуса фа, еще бемоль
Вспарят и въяве ангел не заплачет,
Поидем, в замке радклифовском столь
Барочная ее крюшоны прячет.

Фаянсы, злато, к нощному столу
Присядь, а мастью станут нынче трефы,
Демоны в пятом грезятся углу,
Пусть бьются о витые барельефы.

Воспомнишь искус ли, остановить
Мгновение захочешь, вин добавим,
Начнемся моль сумрачную ловить,
Пылающих валькирий озабавим.

Кровь сребрится в листах, не цветь чернил,
Кто мало жил, за то и поплатился,
Тот бледный образ в сердце я хранил,
Он с ним пылал, с ним в уголь превратился.

Золото и сонник

«Глорийные, прощайте, зеркала,
Сребрите мертвых панночек невзрачность»
«Космополис архаики», 2.2. Кровь

Появление в Интернете современной «Божественной комедии» сопровождают мистические знамения. В истории мировой литературы периодически происходили подобные вещи. Вспомним, чтобы не удаляться от отеческих пенатов, едва не серийные знаки, подаваемые некими метафизическими силами при попытках первоначального издания «Мастера и Маргариты». В данном случае наблюдается приблизительно то же самое. Интересные детали припоминает Лев Осипов, в своих «Записках литературного секретаря» он рассказывает, в частности, об уникальном случае. Когда одна из крупнейших российских типографий осуществляла андеграундное издание книги Якова Есепкина «Перстень», её рабочие прекрасным ноябрьским утром обнаружили, что с сотен пластин исчез гигантский текст, накануне вечером текст на пластинах присутствовал и, в качестве доказательства необычного явления, на потайных полках (от цензуры) остались готовые бумажные экземпляры снятого текстового материала. Осипов рассматривает случаи такого рода десятками. Так Божественная либо Готическая комедия «Космополис архаики»? Может, gottическая? Не суть важно. Михаил Булгаков жестоко поплатился за написание романа века, ранее за словесность, чернила для материализации коей были темнее возможного и разрешённого цвета, платили и жизнями, и по гамбургскому счёту Гоголь, Ал. Толстой (за «Упыря» и «Семью вурдалаков»), лжеромантический Гриневский (Грин). Впрочем, российские камены мистическую линию никогда особо не приветствовали, не благоволили её апологам. Иные авторы романов века, в их числе Джойс, темноты избегли. Традиция, пусть и не яркая, историческою волею всё же возникла и в России. Ну, естественно, не такая мощная, как на Западе, в США, Латинской Америке, Индии и даже в Африке. Европа здесь явно преуспела. Есепкин не мог не учитывать опыт предшественников, в его «Космополисе архаики» содержится огромное количество мнимых обозначений Тьмы со всеми её обитателями, адские армады превентивно помещаются в условное иллюзорное пространство, выход из сих зацементированных подвалов делается мало возможным, между тем частично «стражники тьмы» (небольшими отрядами) время от времени прорываются хоть и к горящим зданиям, к нижним и верхним их этажам.
Великий мистик и мистификатор всячески избегает прямых обращений к смертельно опасным визави, конкретных обозначений и названий. Вероятно, поэтому в книге изменены практически все географические названия, имена, более того, изменены трафаретные слова. Если продолжить опосредованную творческую аллегорию, можно допустить, что и неканоническая расстановка ударений в словах также взята Есепкиным на вооружение с прозрачной целью – уберечься от «адников», «черемных», замаскировать, зашифровать всё и вся. В итоге на художественном выходе мы имеем фантастическое по мощи античное полотно. Волшебное воздействие книги обусловлено её целостностью, гармоничностью. Представьте: Булгаков зарифмовал «Мастера и Маргариту» и зарифмовал безупречно, это невозможное действие. Есепкин свой труд зарифмовать сумел, в чём и потрясение для читателя. Великий булгаковский роман обвиняли в определённом инфантилизме, действительно, Майринк и Белькампо куда более естественны в ипостаси мистических проповедников слова, нежели наш гениальный классик постгоголевского призыва. В чём, в чём, а в инфантилизме ни Есепкина, ни «Космополис архаики» обвинить, думаю, никто не решится и не вознамерится. Скорее наоборот: решатся обвинить автора в намеренном затемнении сюжетных линий, излишней метафоризации, усложнении ирреалий. И здесь, не исключено, критики будут отчасти объективны. Правда, в расчёт следует брать иные категории, иные авторские категорические императивы.
Пусть русская литература гордится архисложным творением, примитива, «святой» простоты у нас хватает. Позволим себе пиршественную роскошь – вкусить «царских яств» с трапезных стольниц античной сервировки. Есепкин совершил невозможное, как художник он недосягаем, как мученик, жертвоприноситель – абсолютно досягаем и доступен. Современные недержатели лживого, вялого, воистину тёмного слова уже заготовили и дюжины кривых ножей, и камни. Отдельный предмет для раздражения, побивания гения мраморными каменьями – общая мистико-религиозная заданность «Космополиса архаики». Догмат об отсутствии в русской литературе линейного классического и неоклассического мистицизма, о бесперспективности ухода в андеграундные подвалы разрушен. Есепкин стал родоначальником и могильщиком, завершителем академической школы русского рифмованного мистического письма. Тысячи зеркал «Космополиса архаики» перманентно отражают мёртвых панночек и сапфирных князей в перманентных же сиреневых, жёлтых, розовых шелках и закреплённом на дурной крови макияже.

Леда АСТАХОВА

Яков Есепкин

МОЛЧАНИЕ

Из цикла «Тристии»

I

Был знак ниспослан свыше, и тогда
Всех страждущих и алчущих любови
В небесные собрали города
И отличали их по темной крови.

Попала в Ершалаим неземной
И тень твоя, вознесшись из Сорбонны.
Не долетели ангелы за мной,
Разбились о ростральные колонны.

И вот, смотри, попадали оне,
Как огненные венчики со вишен,
В призорном источилися огне,
Чу, шелест уст проткнутых еле слышен.

Но что всезлатоусты говорят,
О нашем ли успении рыдают,
Ах, туне, туне церкови горят,
Взнесенных здесь убийцы соглядают.

Хотели тихо Господу служить
И кровию Его сребрить потиры,
Но аще боле некому изжить
Демонов, пусть витийствуют Зефиры.

Пускай они летают в темноте,
Алкают нашей крови черноцветной,
Пусть братия и сестры во Христе
Болеют разве немостью ответной.

Почто князь тьмы потщился на блажных,
Шеломы как юродивые снимут,
Всё скажут рты калечные за них,
А сраму эти риторы не имут.

Всяк мученик пристрастный судия,
Нас так оговорить и не решились,
Лишь вытечет сквозь губы кровь сия,
Немые и поймут -- кого лишились.

II

Одну задачу помни, Теодор,
Легка она всегда для исполненья,
Тому, кто бытия урок на вздор
Иллюзий легковесных и сомненья

Пустого не спешил тотчас менять,
Мечтаньями полночными не грезил,
Курениям бесовским смел не внять
С другими вместе, в свете не лебезил

Пред сильными для выгоды любой,
Глупцов учить величию не тщился,
Был честен перед Богом и собой,
У неба молчаливости учился,

Умел измену другов пережить
Достойно, им суетски не ответить,
Опять хотел зиждительно служить,
Стремился боль попрания заметить,

Могу пространно я такой учет
Вести еще на память, чтобы множить
Достоинств, не отнесенных в почет
Архивов наркотических, итожить

Лишь их, читай, достоинств, чинный ряд,
Их перечень и свиток, но довольно
Ко слову упомянутых подряд,
Могущих объяснить краеугольно,

О чем была каренинская речь,
Какую вспомнил важную задачу,
Рассказчика желая уберечь,
Я слог свой непростительно иначу.

Одно прибавить следует к сему
Унылому тиражу, но молчанье
Здесь вряд ли и уместно, потому
Реку: суетной жизни обещанье

Не стоит выдавать за приговор,
Бежать вослед младому Биндеману
К мосту иль на сияющий Фавор
Глядеть с улыбкой праздною, туману

Словесному отдав честную дань,
Водою казнь, славление водою
Мирского велеречья иордань
Летейская ссеребрит и слюдою

Холодною затянет, ничего
Для взора не оставив и, добавлю,
Я знаю это, более того
Я тождество кривое не исправлю.

Засим, бытийный знак не приговор,
Не адская ловушка, но подсказка,
Символ высокий, если разговор
Темнее в сути, музовская связка

Найдет всегда возможность упростить
Частицы речи темной и предлоги,
Мирволя ей, въедино совместить
Возьмемся мы разрозненные слоги,

Одно еще добавив, как печать,
Внимая знаков фатумных обильность,
Нельзя судьбу иллюзией венчать,
Смотря на даровую ювенильность

Из радклифовских замков, у химер
Седых беря софистики уроки,
Свечной эзотеричности пример
Являя в поздневременные сроки.

Когда с тобой останемся тверды,
На панн сладкую ложь не отзовемся,
Быть может, экстатической беды
Избегнем, сиречь тще не надорвемся.

Задача эта благостней иных,
Юродивым юродивых тиранить,
А хватит нам и кадишей земных,
К чему сердца безумствиями ранить.

Терзаются пускай они себе,
Лиют свое искусственные слезы,
На ярмарках тщеславия в гульбе
Лабазникам хмельные дарят грезы,

Их ирис королевский не спасет,
Отметины злословья не сопрячет,
Ритор блажное «а» произнесет --
Мгновенно фря блеющая заплачет.

Жалеть картинных ведем нам порой
Их кукольник велел с чурным куражем,
Перманент сих мизинцем ткни сырой,
Крушня за тем всбелеет макияжем.

Музейная энциклика

Совершая свое эпохальное путешествие из Содома в Коринф (как писал один из интернетовских авторов), сочинитель «Космополиса архаики» никак не дублировал Радищева и Пушкина.. Его, Есепкина, скитания и хождения куда мрачнее и безысходнее, ни о камер-юнкерстве, ни о пажеском розовом инфантилизме речи нет и быть не может. Картины, взору читателей открывающиеся, действительно страшны и потрясают воображение. «Над пропастью во ржи» переписали и создатель одного романа судится с эпигоном. В истории мировой литературы мало случаев молчания великих мастеров после определенного возвышения над толпой. Как правило, так называемые авторы одной книги («Клошмерль», те же «Кипарисовый ларец», «Божественная комедия» и т. д.) всё-таки грешили, пописывали хоть в стол, а хоть и для вящей услады читательской аудитории и успокоительства собственного эго.
Есепкин явил иной пример, создал готическую сагу «Космополис архаики» - все, дале – тишина. Зато смысловое, образное, метафорическое наполнение Книги века, ее лексическая невообразимость, художественное воплощение идеи доведены до совершенства. Уже сейчас требник разбирается на цитаты, а есепкинские псалмы соперничают с каноном Библии. Кто этот художник-созерцатель, каким чудом уберегся он от тех сил, о которых, в частности, слагал поэтический эпос? И теперь, после триумфа в Москве и Питере, сам автор остается загадкой. Номинальных писателей в России десятки тысяч, есть среди них прекрасные таланты, достойные имена, но с «Космополисом» сопоставить нечего. Если фрагменты о Рае и Чистилище у Есепкина при всем литературном величии полисов (строгого разграничения, как у Данте Алигьери, в «Космополисе архаики» нет, в полисах «Мелос», «Пурпур» и «Потир» более сюжетов и описания Рая, Чистилища-Чистеца, так у автора, в «Крови», «Царствиях» доминируют Ад, Аид, Тартар, Тартария сиречь Россия, а уж «Псалмы» вобрали немыслимую по концентрации сублимированную энергию Смерти, Небытия) возможно читать в общем без фундаментальной лексико-логической подготовленности, его описание «Картен» Ада неподготовленному читателю лучше отложить в сторону, хотя бы на время. Похоже, Есепкину удалось художественно детализировать самою сущность зарождения и распространения мирового Зла. Вот ведь еще вопрос: отчего народы, миссионерствующие герои и рыцари не спасались, не уворачивались от мечей и кубков с ядом Гекат и Цирцей, становились жертвами безотносительно истинности такого пути и такой плахи в конце дороги для каждого индивидуально? Есепкин поясняет: упасение невозможно, ибо инферна повсюду и, когда вы возжелаете спастись, мысль (т. к. материальна) мгновенно будет прочитана палачествующей армадой, грянет превентивное возмездие. Как Блок не прикрывал себя «Розой и Крестом», прочими художествами, его настигли и казнили, да столь жестоко – во гробе был безобразен. Ему и многим, многим просто не хватило воздуха жизни, прочности бытийной.
Есепкин смог довести тяжелейший литературный слог до эфемерной воздушности, тем покорил высоты, коими грезили предшественники. Начиная от Боратынского, к нему стремились приблизиться самые выдающиеся составители текстов, а не сумели, последним упал Бродский. Русский глагол занемог антикой и погиб. Именно поэтому художнический подвиг Есепкина обретает всемирную значимость, впервые в отечественной литературе, словно в зеркале, отобразилась мировая художественность и себя узнала. За подобную идентификационную героику, разумеется, восследует платить. Автор «Космополиса архаики» заплатил: вместо тронного золота он узрел кровавые вретища и вынужден был ко скитаниям, и был забвен Отчизной. Сквозные надрывные сюжеты мировой литературы выстроились в Саге стройною чередою и, персонифицируясь в Слове, к читателю буквально вопиют, причем (генезис материального) женскими слезными голосами, Федра и Корнелия, Медея и прелестная Мод, чистая Райанон и Патриция – все они ведомы в олимпии Аонидой.

Александр ПЛИТЧЕНКО

Яков Есепкин

Антикварные пировые Вифании

Пространство, ниспадающее к Летам,
Шагренью зацветает колдовской,
Пугая небодержцев, по приметам
Зиждится на хаоснице покой.

Иголок стог, спрессованный тепла
Янтарным утюгом, цветы и осы,
И клеверная готика села
Горят, багря небесные откосы.

Горит сие вольготно, а и мы
Недавно хорошо еще горели,
Свои жизнеприходные псалмы
Пеяли ангелочкам, в акварели

Рельефные порфировая мгла
Сливалась, паки розовое масло
Текло на те образницы, игла
Стрибога колченогого (не гасло

Тогда светило вечное, в нощи
Пылалось, денно благость расточало,
Сейчас квадриги эти не ищи,
Мой спутник, светодарное начало

Приблизилось к ущербному витку
И Ра уже не помнит колесницы,
О том великолепии реку
Едва не машинально, чаровницы

Альфические голову кружат,
Кому б они ее не закружили,
Пути неклеверные прележат
Далече, звездочеты ворожили

Нам ранее хожденческий удел,
Поэтому благое приближенье
К фернальному источнику, от дел
Божественных далекому, круженье

Оправдывает, впрочем, утаим
Реченье потаенное и думы,
Пока о тех образницах стоим,
А прочие алкают нас) из сумы

Небесной возникала иль иной
Пригодный к рисовательству источник,
Пейзаж цветился краской неземной,
Менялись боги славские, цветочник

Винценту нагонявший воронья
Скопища лепотой своей манящей,
Франсиско, Босха зревший, остия
Чурные простирал и настоящей

Временности дарил полет цветов,
Задача живописцев упрощалась,
Любой натюрморт вечности готов
Служить был, мертвой ауры вмещалась

Колонница в бумажной ободок,
В папирусы и глину, в мрамор бледный,
Герой, сюда он больше не ездок,
Москвы чопорной взор и разум бедный

Любил здесь утешать, поздней других
Ревнителей высокого искусства
И балов парвеню за дорогих
Гостей держали музы, трепет чувства

Столь дивным быть умеет, что порой
Плоды классификации превратны,
Тогда бессмертье красочной игрой
Художник подменяет, многократны

Примеры искушений таковых,
Уж лучше свято веровать в обманность
Словесности, амфор музыковых,
Таящих в неге звучности лишь странность,

Какую верить алгеброй прямой
Нельзя никак, ацтеки иль шумеры
Скорей дадут гармонии седьмой
Бетховенской симфоньи, где размеры

Верховною блистают красотой
И грозностью небесной вдохновляют,
Разгадку музоведам, запятой
От смерти жизнь фривольно отделяют

Камен миссионеры, о холстах,
Скульптуре, изысках архитектурных
И вовсе говорить смешно, в местах
Надмирных, скажем проще, верхотурных

Считают их условною средой,
Обиделся б немало Иероним,
С ним иже, но коварною рудой
Полнятся арсеналы, а синоним

Творенья чаще ложности посыл
Являет, сокровенности барьеры
Легко берут демоны, Азраил,
Чурные Азазели и химеры,

Ну кто не любит мучить молодых
Наперсников созвучий и палитры,
Игры азартной баловней седых,
Даруют им черемники и митры

Престольные (понтифики, расчет
Ведите новых эр католицизма),
И царские тиары, не сечет
Главы повинной меч, но классицизма,

Барочности иль готики сынов
Достойных, чтобы узреть своевольство,
Готовы много дать сии, не нов
Такой сценарий творчества, довольство

Предложено когда, духовники
Эфирных аонид и замечают
По прихоти, бывает, высоки
Мишени, их со звездами вращают

Чермы и тролли, демоны одне,
Сколь ангелы оплаканные туне
Искать влачатся в призрачном огне
Товарищей успенных, а коммуне

Художнической низкий экземпляр
Какого-то лихого фарисейства
Наследовать приходится, маляр
Адничный мог бы этого лицейства

Бежать вернее, цели в небесах
Теперь герои редко поражают,
Ищи огонь у музы на весах,
Пожарище осталось, ублажают

Черемный слух творителей чреды,
Тем легкости одной необычайной
Лишь мало будет, прочие среды
Безмолвствуют, высотности случайной

Им огонь параллелен, впрочем, пут
Бесовских отстраниться удавалось
Честным, сейчас искусственный диспут
Уместен ли, елику не сбывалось

В истории центурий роковых
Иное прорицательство, коль слова
Порой терялась магия, живых
Не спросим, а мертвым сия полова

Зиждительных горений тяжела,
Обманов цену знают неботворцы,
Так бысть сему – с черемного стола
Возьмем себе под эти разговорцы

Червенной водки, аще до адниц
Зайти пришлось, а, может быть, придется,
Обманем хоть иродских черемниц
И тождество мирское соблюдется,

Нам ложию сквернили бытие,
Платили им за чурное коварство,
В ответ порфирокнижия свое
Восполним искаженьями, а царство

Нецветное простит сиречный грех,
Зерцала сем равно минуть возбранно,
Пусть виждят из серебряных прорех,
Как тени наши царствуют сохранно,

Берут вино и водку от стольниц,
Альковные миражи забывают,
Меж белых осиянных чаровниц
Сидят, еще одесно пировают,

Полнощно свечи бархатные тлят,
А гоблинов и черем искаженных
Виденья души слабые целят,
Когорты юродивых и блаженных

Влекутся вдоль некропольских полей,
Разбитые, жалкие, в прахе млечном,
Чем далее, тем паче тяжелей,
Не смея лживо царевать на вечном

Пути, определенном для ночных
Певцов, какой любили звездочеты
Сребрить мездрою конусов свечных,
Ведя свои астрийские расчеты.

ПЛАТИНОВОЕ ЗЕРКАЛО

* Пока Андрон Кончаловский сочинял статью «Страх – основа свободы», а Никита Михалков на своем юбилейном вечере в гордом интеллектуальном одиночестве исполнял маргинальный шлягер из репертуара «Любэ» читательская интернет-аудитория «Космополиса архаики» увеличивалась безотносительно доминирования российского масскульта. Культовая неоантичная трагедия покоряет зияющие постсоветские литературные высоты с головокружительной быстротой.

Если снег на вершине, он может превратиться в лавину (тогда Кармадон какой-нибудь пиит легко зарифмует с Армагеддоном). Литературный Эверест – «Космополис архаики» -- заснежен, лёд читательских сердец давно растоплен, ан снег по-прежнему плотно закрывает Джамалунгму, туда практически невозможно добраться, а напудренные издатели не устают смотреться в текущий глянец. Ну и Нарциссы! Хотя, разумеется, брутальное величие не всякому по бедной несоразмерной душе. Что в глянцевых зеркалах за отражения мелькают, с кем современные недоросли двоятся рядышком, не с эриниями ль? Впрочем, для мелкого имеются лужи, звать сюда Алекто не стоит, Блез Паскаль сие живописал. Есепкин, создавший новую литературную Вселенную, вряд ли пожелал бы видеть ещё иные картины, помимо бессмертных сумрачных мегахолстов. Его ждут другие зеркала, благо Замок «Архаики» более реален и велик, нежели бесчисленные альтернативные ландшафтные миражи и урбанистические химеры. Архаистика Есепкина действительно навсегда, кто книгу прочёл, начал читать и даже почитывать бегло, её не обменяет в Интернет-библиотеке, золотом не разбрасываются. Наши невежды, в издательских домах прозябающие, тщетно тризнят великосветскостью, манерничают, а то кривляются перед иерархическими зеркальницами.
«Чума на домы их», -- изрёк один из спутников автора «Космополиса архаики», путешествующего по адским областям. Есепкин подметил, между прочим, нечисти, процветающей на Земле, совсем необязательно не отражаться, зеркала вполне её и отразят, это будет мираж, но вокруг всё обман, «чего гнилой уж кровушкой плескать?» Маскирующийся присно различим, заметен, хотя сам того не ощущает, вспомним о платье голого короля. Гениальный писатель не мог сего, да и всего вообще не предусмотреть, пророк предвидит. «Псалмы» в полном объёме из пророчеств, частию более конкретных, чем центурии. Нострадамус шифровал, Есепкин взлетел над фактурикой и простейшим языком объяснил десятки, быть может, сотни загадок, мучивших человеческое общество веками, его гипотезы фантасмагоричны и верны одновременно. Феномен «Космополиса архаики» в сочетании сенсационного логоса и надмирного слога. Доесепкинская поэзия страдала немощью структурной, многие гении не удосуживались изложить мысль, пусть банальную, в каноне, здесь все – примеры блуждающего косноязычия («а ты красуйся, ты гори…», культовый Анненский несовершенен до слёз, Пушкин, помаячивший в тумане легкодумия, совратил буквально каждого грядущего рифмотерпца, начиная от инфантильного Лермонтова, мнимой воздушностью, ложной каноникой, распространившейся из Франции, и т. д.). «Космополис архаики» впервые дал России поэтический художественный эталон. Книгу возможно рассматривать, изучать под микроскопом: количество изъянов на уровне компьютерной погрешности. Удалите перманент с Мраморной Маски Шекспира, увидите Есепкина, придайте Бродскому тяжести, брутала Александра Исаевича (лакировщика по Шаламову), узрите Есепкина, вызывайте ломкие тени Мильтона, Элиота, Алигьери, величайших певцов «потустороннего», вновь фигура Есепкина отразится в вечном. Зеркало всегда одно, вечно в нём (pro memory) великие и пребывают.

Марта ЭППЛЕ

Яков Есепкин

К Перголези

Не царствие приидет, но юдоль,
А милости иной мы и не ждали,
Во честь любви одной точащу соль
Всю изольем, по нам уж отрыдали.

Тебя здесь примечал безбожный тать,
В меня влюблялись мертвые царевны.
Нас будут благострастно почитать,
Елику стоны смертные напевны.

Литургии святые отзвучат,
Сомкнутся озолоченные губы,
И Господе удивится: молчат
Земные и архангельские трубы.

Классический октябрь не перейти,
Сколь немы окарины и цевницы,
Пусть хмель прекрасит червные пути
Ко остиям гранатовой царицы.

Иные где – избыт земной удел,
Теперь туда преложные дороги,
Но будет о печальном, разглядел
Нас ангел милый, боги наши, боги,

Любил так речь, с поправкою – мои
(О Богах), бедный гений романтизма,
Писания чудесные свои
С канонами сверяя артистизма,

Пленительный, им дарованный мир
Блистает и магическою сенью
Прельщает книгочеев, а кумир,
Узнав пути к душевному спасенью,

Быть может, с ангелками от небес
Шафрановых клонится и нисана
Земного негу пьет, какой там бес
Мешать ему посмеет, выше сана

Честного сочинителя трудов,
Берущих за примеры архивисток
Сиреневые томы и плодов
Раздумий духовидческих (вот исток

Правдивой беспристрастности) златой
И щедрый урожай, почетней чина
Такого нет, мы вторим, и в святой
Парафии небесной, а причина

Всеместного наличия дурных
По вкусу и искусству исполненья
Художественных опусов иных
Оценок ждет, пустые сочиненья

Восходят сорняками, Генрих мой,
Всегда лишь на невежественной ниве,
Их легче сбрызнуть ядом, черемой
Бесовской потравить, одно к оливе

Эллинской будут взоры тех витий,
Злокнижников, латентных фарисеев
Стремится, даже пение литий
Их вряд ли остановит, элисеев

Повсюду сим являются поля
И проще в небоцарствие верблюда
Обманом завести, чем короля
Безумного и голого от блуда,

Точней, от словоблудия в наряд
Реальности одеть, наш карбонарий
Логический взорвет с усмешкой ряд
И выведет на сцену вечных парий,

Каких театр истории не знал
И знать не хочет зритель искушенный,
Мессий таких ленивый не пинал
Икающий Зоил умалишенный,

В превратном смысле музы ученик
И будет длить процесс, еще миражи
Творя беспечно, фрейдовский сонник
Листая иль чудесные тиражи

Кудесников словесных, аонид
Тождественных искусств других любимцев,
От коих экстатический флюид
Веками излиется, лихоимцев

Таких, а все равны как на подбор,
Уж лучше минуть, общества гражданство
Досель не просвещенное, убор
Когда-нибудь увидит, вольтерьянство

Плебейское в письме их различит,
Козлиные пергаменты преявит
И Левия Матвея разлучит
С паркером современным, пусть забавит

Лжецов себе подобных, пусть еще,
Свое макулатурные тарусы
На свет влачит, не дышит горячо
В затылок царский, благостные русы

Тому примеров мало знали, счет
Вести их смысла нет, лжецов оставим,
Черма с метлой ли гоев совлечет
Иродствующих туне, не преставим

Одно сии несносные труды,
Хранят пускай бессмысленность размера,
Притворников нежизненных чреды
Вкруг замкового вьются землемера,

А мы вперед пойдемся, ангелок,
Смотри, уж эльфа темного с собою
Зовет и нам грезеточный мелок
По истинности дарует, судьбою

Елико можно в небе управлять,
Сейчас хотя заявим интересы
К неспешной гастрономии, стрелять
Сколь поздно мертвых, юные повесы

Опять сойдутся, пиры и музык
Приветствуя; сказать еще, убийства
Есть две полярных степени, язык
Немеет от чурного византийства,

Когда раздел возможно провести
И ясную границу обозначить
Явления такого, но пути
К парафиям свели нас, где иначить

Нельзя ужасной истины канву,
А сущность допущения простая,
Понятная не сердцу, но уму,
Помиловать, казнить ли, запятая

От смерти низкой жизни отделит,
Случается, а выбор не случаен
Варьанта рокового, исцелит
Болящего летальность, миром чаен

Гамбит каифский с тезою одной,
Иль нас убьет высокое, объемно
Здесь поле трактований, за ценой
Стоять не любят фурии, скоромно

Хрустящие на балах сатаны
Костями, присно хмельные от крови
Испитой, черепами их вины
Опять же не измерить, но церкови

Черем таких анафемно клянут,
Пускай оне мелируются, кожи
Лягушачьи сжигают, к царям льнут
Квакухами жалкими, нощно рожи

Их равно выдают, горят оне
Мелированной чернью богомерзкой,
Термитники сиих в кошмарном сне
Пугают всех фасадой изуверской,

Такие лишь исполнить приговор
И могут валькирийский, бестиарий
Светится полунощный, гам и ор
Указывает: царичей иль парий

Удел теперь мистический решен,
Их жалостью камены убивали,
А ныне празднопевец не смешон,
Зане его в аду соборовали

И дали окончательный вердикт,
Нисколько не зависящий от меры
Свершенных им деяний, Бенедикт
Иль Павел Иоанн мои примеры,

Случись беседа, благо подтвердит,
Но это есть высокое убийство,
По милости вершимое, следит
За каждым ангел смерти, кесарийство,

Духовничества тога, мировой
Приметы гениальности бессильны
Спасти приговоренного, живой
Мертвее он еще, хотя умильны

Убийства исполнители в своих
Достойных поругания хламидах,
Напялятся – и ну, ищи-ка их
О ангелах и нежных аонидах,

Когда оскал гримасы бесовской
Личины благочестия скрывают,
Но есть иные области, мирской
Там злости нет, сюда не уповают

Добраться эти ведьмы, потому
Спешат исполнить князя указанье
Быстрей и жадно тянутся к письму
Заветному, и чинное вязанье

Грассирующих Парок не терпят,
А казни исполняют, есть вторая
Убийства категория, не спят
Изгнанники потерянного рая

И в случае указки – чур его,
Торопятся без смысла и значенья
Нас низменностью, боле ничего
Не нужно, поразить, средоточенья

Приказчиков и верных их псарей
Мы зрели на пути своем надмирном
И виждели замученных царей,
Тех челядей в горении эфирном,

Отдельно турмы бесов и ведем,
Позднее ли ославим сих когорту,
Нас ждет сейчас божественный Эдем,
Исцвесть дадим червеющему сорту.

Но головы лядащим не сносить,
Взыграют на костях иерихоны,
Как станут безнадежно голосить
Немые, сняв о Боге балахоны.

Реинкарнация образа, или Хазарский словарь для сарматов

Если нужно объяснять, не нужно объяснять. Есть такой трюизм в лексических запасниках великого и могучего. Объяснение бесполезно, слушающий не поймет, а поняв, не воспримет, в итоге некий условный ритор-филантроп явно потеряет. Представьте иное: объяснять возьмется гений - толпе. Распнут, как Иисуса, да еще сатанинские суры «вкрутят» под оправдательную базу. Сложно сегодня интеллектуалам в мире торжества серости и духовного убожества. Вообще человеки не любят миссионеров (любых). И никогда не любили.
Тем более парадоксальной выглядит ситуация вокруг «Космополиса архаики», опубликованного в Интернете и мгновенно шагнувшего в реальный мир. Триумфаторское шествие книги будто по мановению волшебной полочки-тирса покорившей новый Вавилон, первопрестольную столицу, и родную северную Венецию, представляется феноменальным событием в российском культурозависимом социуме. Читатель (и это парадокс нашего времени) опередил литературоведов и собственно литераторов. Быть может, чудесным образом материализовалась мандельштамовская теза: « И меня только равный убьет». Ясно, равного автору «Космополиса архаики» у нас нет, его готическое письмо столь же совершенно, сколь и мистически адаптировано, встроено в художественную систему координат, неведомых досель. В самом деле, неплохо было бы, если б Россия уберегла одного из своих гениальных сыновей, либо попыталась это совершить. Подобное действие может стать охранительным для вымороченной эпохой бытового лавочного мракобесия народной ментальности. Вот пусть сохранившийся духовный потенциал и преумножается, гений всегда готов помочь самоидентифицироваться массе. Однако история учит неверию и уроки ее страшны. За редким исключением духовники поколений истреблялись, раззолачивали и обагряли их палый цвет.
Меж тем обе столицы рукоплещут, количество читателей великолепного фолианта-раритета растет, счет уже идет на многие десятки тысяч. Еще парадокс: книга ведь опубликована в принципе на периферии сети, попробуй отыщи. Находят, и зовут следующих. Ничего похожего у нас не бывало, так за Христом шли ученики, ставшие апостолами. Но готовы ли вкусившие хлеба и вина духовных к священным жертвованиям. Вряд ли. Великое художническое подвижничество автора «Космополиса архаики» никак не оценено Отечеством. Литературные пигмеи продолжают судорожно делить премиальные, молчать и не помнить никакого родства. Улыбнется товарищ Варравы с креста, тут же ворон в око и вонзит клюв. Захотелось в Царствие Божие! А воробышек славянский на гвоздик укажет, вбивайте в Царя Иудейского, зачем гвозди-то прятать и молотки в стране молотобойцев. Их ли традиционалистской пафосностью возвышаются и тешатся современные кормители муз и кормчие утлых квазилитературных суденышек. Почто и ссориться с царями, Александр Сергеевич! Теперь тьмы сокроют всякое предательство, а об одном голгофском тенедарце кто вспомнит. Тщетны ваши упования, предержащие камни для побития и хулы. Молчащие красные волки, блеющие молочные ягнята-несмышленыши делаются историческими клеветниками России, сам великий народ весь не умрет, как духоводитель-мессия. «Космополис архаики», без сомнения, есть литературно-художественная жемчужина, вселенского свечения жемчужная корона. Яко солнце, выходит она из полного затмения, свидетельством этому библейские страсти по Слову, явленному в античной величественности. Ибо вечно, вечно искусство.

Карина ТРУБЕЦКАЯ-ТУРБИНА

Яков Есепкин

Барокко андеграунда

Во льдах сердец, в сих глыбах плитняков
Не высечь и во имя искупленья
Сокрытые склепеньями веков
Святые искры вечного моленья.

Гранил их серный дождь, летейский вал
Онизывал свечением узорным,
О тех воспоминать, кто забывал,
Чтоб все могли пред огнищем тлетворным.

Бездушные теперь гробовщики,
Глазетом ли украсить наши гробы,
Хоть розовые паки лепестки
Идут ко винам августовской пробы.

Нам отдали цветы свой аромат,
Как грянем в барбарийские кимвалы,
О Боге всплачет горестный сармат,
Эллин узрит иродные подвалы.

Тем ядрица багряная мила,
Пусть пирствуют алкающие манны,
Содвинем тени кубков у стола
И бысть нам, потому благоуханны.

Тлеением и оспой гробовой
Делятся не вошедшие в обитель,
Кто в колокол ударил вечевой --
Окровавленный Фауста губитель.

Распишет вечность древние муры
Скрижалями и зеленью иною,
И челядь разожжет золой костры,
А вретища заблещут белизною.

Горенье это высь нам не простит,
Искрясь темно в струях кровеобильных,
От мертвого огня и возлетит
В бессмертие зола камней могильных.

Тогда преобразимся и легко
Всех проклятых узнаем и убитых,
С валькирьями летавших высоко,
Архангелов, задушками совитых,

Из басмовых адниц по именам
Веками окликавших, Триумфальных
Им дарованных арок временам
Кровительство раздавших, буцефальных

Влачителей своих у Лорелей
Оставивших в табунах кентаврийских
Для красного купания, полей
Не зревших елисейских, лигурийских

Не внявших арф высокую игру,
Бежавших от Иосифа Каифы
В Кесарию Стратонову, в миру
Венчавших тернием славские мифы,

Иосифа Великого одно
Карающей десницы не бежавших,
Эпохи четверговое вино
Допивших и осадок расплескавших

Серебряный по битым остиям
Сосудов, из которых пить возбранно,
Украсивших собой гнилостных ям
Опадины, зиять благоуханно

И там не оставляя, огнем вежд
Когорты себастийские и турмы
Итурейские пирровых надежд
Лишивших, всевоительные сурмы

На выцветшие рубища прелив,
Замеривая ржавые кирасы,
Страшивших костяками под олив
Шафрановою сенью, на атласы

Победные уставивших амфор
Хмельное средоточье, фарисеев,
Алкавших кровь и вина, пьяный ор
Взносивших до лазурных Элисеев

И жаждущих не мирности, но треб,
Не веры миротворной, а глумленья,
Их жалуя крестом разорный хлеб,
Лишь кровию его для искупленья

Порочности смягчая, не коря
Отступников и другов кириафских,
Алмазами чумные прахоря
Бесовских содержанок, иже савских

Обманутых царевен, от ведем
Теперь не отличимых, во иродстве
Рядивших, тени оных на Эдем
Вести хотевших, в дивном благородстве

Не помнящих губителей своих,
Уродиц и юродников простивших,
Чересел и растленных лядвий их
В соитии веселом опустивших

Картину чуровую, жалкий бред
Отвязных этих черм и рогоносцев
Не слышавших и звавших на обед
Фамильный, где однех милоголосцев

Дородственных, любимых сердцем душ
Собрание молчалось, разуменье
Несловное являя, грузных туш
Блядей не уличавших, а затменье

Головок божевольных их, козлов
Приставленных напарно возлияний
Не видевших урочно, часослов
Семейный от морительных блеяний

Всего лишь берегущих, за альбом
Именной векопестованной славы
Судьбою расплатившихся, в любом
Позоре отмечающих булавы

И шкипетра сиятельную тень,
Взалкавших из холопской деспотии,
Блажным очехладительную сень
Даривших и утешные литии,

Хитона голубого лазурит
Признавших и убойность разворота,
О коем чайка мертвая парит,
Бредущему чрез Сузские ворота

Осанну певших, честью и клеймом
Плативших десно скаредности рабской,
Визитным означавшихся письмом,
Духовников от конницы арабской

Спасавших, смертоимное копье
Понтийскому Пилату милосердно
С оливою подавших, на цевье
Винтовия их смерти безусердно

И тихо опиравшихся, в очах
Всех падших серафимов отраженных,
Удушенных при черемных свечах,
Сеннаарскою оспой прокаженных,

Еще для Фрид махровые платки
Хранящих, вертограды Елионской
Горы прешедших чрез бередники,
Свободных обреченности сионской,

Но мудрости холодного ума
Не тративших и в варварских музеях
Трезвевших, на гербовные тома
Взирающих теперь о колизеях

Господних, сих бессонную чреду,
Злопроклятых, невинно убиенных
Узнаем и некрылую орду
Превиждим душегубцев потаенных,

Содвигнутых на тление, к святым
Высокого и низкого сословья
Летят оне по шлейфам золотым,
А, впрочем, и довольно многословья.

Офелия, взгляни на ведем тех,
Встречались хоть они тебе когда-то,
Грезеточных бежались их утех,
А всё не убежали, дело свято,

Под ним когда струится кровь одна,
Лазурной крови нашей перепили
Черемницы, но прочего вина
Для них не существует, или-или,

Сих выбор скуден присно, потому
И сами распознать угрозы темной
В серебре не сумели, по уму
Их бедному не числили заемной,

Точней, неясной крепости сиих
Удушливых объятий, а позднее,
Узнав природу чаяний мирских,
Обманов ли, предательств, холоднее

Каких нельзя еще вообразить,
Прочения, зиждимого во аде,
Убийственную сущность исказить
Уже не были в силах, чтоб награде

Кружевниц тьмы достойной передать,
Соадский уголок им обиходить,
Забыть козлищ пергамент, благодать
Лиется аще к нам, но хороводить

Оне серьезно, видимо, взялись,
Упившись кровью агнецев закланных,
Досель, смотри, вконец не извелись
Бесовок табуны чертожеланных,

Пиют себе пускай, близнится час,
Как их мерзкообразные хламиды
Спадутся сами, движемся под пляс
И оры буйных фурий, аониды

Простят нам беглость почерков, химер
Картонных экстазийные ужимы
Умерят и смирят, и на манер
Музык небесных, гением движимы

Сибелиуса, Брамса ли, Гуно,
Волшебного Моцарта, Перголези,
Неважно, отыграют нам равно
Кантабиле иль реквием, а рези,

Оставшиеся в небе от черем,
Запекшиеся в пурпуре собойном,
Сведут могильной краскою, чтоб тем
Барельефную точку на разбойном

Пути явить наглядно, и цемент,
Крушицу мраморную либо глину
Внедрят, как экстатический фермент,
В иную адоносную целину,

Где место и убежище найдут
Прегнилостные гусеницы снова
И патинами сады обведут,
Где каждой будет адская обнова

Примериваться, Фриде во урок
Платки грудные будут раздаваться,
Тому положен промысел и срок –
Без времени чермам собороваться.

Без времени их адские столпы
Аидам в назидание алеять
Кримозно станут, гойские толпы
Кося, чтоб звезды розовые сеять.

Яков Есепкин

Gloria агнцу

Кто в свитках мглы сумел Завет прочесть
Блажен и чист пребудет до успенья,
Скрижали мы не узрели, как есть
Внимаем пресвятые песнопенья.

Сей благовест зачем, почто в устах
Звучат они, синеющих от скверны,
Лишь стража тьмы на яхонтах-постах,
Ея дозоры тяжки и безмерны.

Литании всенощные звучат
И ангелы надежды воскрешают,
Елику распинать нас повлачат,
Хотя пускай сыночков не решают.

А станем алебастровые мглы
Истачивать капрейскою желтицей,
Кровавые серветки на столы
Леглись – потчуйте водкою с корицей.

Не служкам иродивым царичей
Губить, сиим неможно верховодить,
Еще мы воскурим от их свечей,
Еще сугатно будем хороводить.

Хотели изгубити, да тщетна
И цель, с какой услужники хитрятся,
Очнемся от морительного сна,
О ворах наши терни загорятся.

Иль смерть не отделить от жития,
О Господе темниться невозможно,
Как царственные вскинем остия,
Царь-колокол звонить начинет ложно.

Гнилые эти пажити пройдя,
Не явятся пророки в наши пади,
Всевышний перст не сорван со гвоздя,
Сошли с крестов растлители и бляди.

Дневных красавиц прорва ли, чреда
В сны рядится, цветочны водолазки,
Но мертвая стеклась плакун-вода
В их змейками украшенные глазки.

Как этих черемниц нам не узнать,
Жизнь бренную едва до середины
Успели мы преминуть и шмонать
Всех гоблины какие-то, сурдины

В кустовье заведя и раскалив
Желтушною их мрачностью, начали
Еще пред средоточием олив,
Гранатовых деревьев, где звучали

Высокие иные голоса,
Внимая прокураторские речи,
Грозовые вскипали небеса
И масляные розовые течи

Мешались ароматами земных
Цветов и неземного благолепья
Нам запахов неведомых, свечных
Извивов красно таяли осклепья,

Картины инфернальные троя,
Лес дивный страшен был и нереален,
А нашего земного бытия
Уродливые тени царских спален,

Тщедушные кикиморы, чермы
С Ягой своей, русалки, ведем жалких
Скопленья, козлоногие гурмы
Сатиров пьяноватых, леших валких

С колодницами юными роя,
Всепрочей мерзкой нежити армады
Столь яростно алкали, что сия
Гремучая когорта наши сады

Овеяла дыханием своим
Тлетворным, зло усеяв древо жизни,
Глумиться начала, так мало им
Случается и крови, сих не тризни,

Читатель мой, хотя в кошмарном сне,
Чтоб тешиться над нежитью лукавой,
Пред рожами смеяться о луне
Томительной и полной, над оравой

Взыскующей иметь прямую власть,
Особый нужен дар, такую касту
Смирить бывает сложно, легче пасть,
Но, следуя теперь Екклесиасту,

Заметим, обстоятельства порой
Толкуются превратно, в круге датском
Неладное, а пир идет горой,
Принцессы в черном серебре мулатском

Танцуют весело, еще ядят,
Подобятся черемам, воздыхают
Утешно о царевичах, сидят
Вкруг свеч затем, в нощи не утихают

Их шепоты, гадания флеор
Виется под каморными венцами,
А рядышком казнит гнусавый хор
Молчаньем царский вызов, образцами

Беспечности подобной фолиант
Любой пестрит огранки чернокнижной,
Случается, ведемы без пуант
Изысканных летают верх содвижной

Реальности, свое не упустят
Оне, молчанье странное преложат
В урочности, принцессам не простят
Их вольностей, а суремы возложат,

Румяна, перманенты и мелки
Червонные, басмовые, желтые
На чертей гномовидных, высоки
Становятся тогда и злопустые,

Иначе, пустотелые стада
Ужасных рогоносцев, значит, боле
Таиться нет резона им, чреда
Завийская табунится на воле,

Гасит свечей курящуюся тьму,
Берет к себе приглянувшихся девиц,
А царичи сквозь эту кутерьму
Не виждят в червоне сереброгневиц,

Сопутствующих гоблинов, теней
Всегда нечистых туне и голодных
В лжепраздностни, от пляшущих огней
Берущих силы новой, греховодных,

Достойных гномов пигалиц, в золе
Иль гущице кофейной при гаданье
Кто зрел их чуровое дефиле,
Вторить и не захочет согладянье

Бесовских юродивиц, тем удел
Положен вековой, и мы напрасно
Их вспомнили ужимки, много дел
От праздности случается, прекрасно

Мгновенье встречи нашей с милых див,
Любивших нас, тенями золотыми,
Черемниц вспоминаньем усладив,
Сошлем сиих обратно, за пустыми

Стольницами зачем теперь сидеть,
О случае мы трижды говорили,
Так будемся на суженых глядеть,
А черемам, которым отворили

В бессмертие врата, еще дадим,
Бубонная чума возьми их прахи,
Свет узреть раз, елико уследим
Как держат сучек псари-вертопрахи.

Мы кофе с лепестками черных роз
Любили и готические дивы,
Теряя главы змейные, стрекоз
Влекли к себе, тая аперитивы

От глаз седых кровавых королей,
Мышей их, моли ветхой и альковниц
Стенающих убожно, чем алей
Трапеза, тем опасней яд маковниц.

Во кубки наши слезы пролились,
Их вынесут невинно убиенным,
И ты в иных уж безднах помолись
Курящимся образницам истленным.

АНТИКВАРНЫЕ ПИРОВЫЕ ВИФАНИИ

Жизнь человека столь сиюминутна и случайна, что впору следовать совету старика Хэма, чуть подождать – пока не сломают и не убьют. Ищущие комичное с комиксами останутся, уж лучше не шутить, когда всё-таки выпадает роковой жребий. Бытие трагично, жизнь есть сон, вопрос, какой сон иль это вовсе сновидения без сна (по Анненскому). Если золотые сны навевают лишь избранные Аполлоном, сегодня можно расслабиться и уснуть под райские рулады либо адские соловьиные трели, такую возможность даёт «Космополис архаики». Книга-сенсация насквозь трагична, причём трагичность её естественная, автор, скорее, пытается развеять грозовую тяжесть сна, однако ему не удаётся изъять из ауры произведения тёмные миазмы, ощутимые только пред бедой, катастрофой. Миазмы висят в пространстве космополиса, более всего сгущаютяс в «Царствиях» и «Псалмах». Прав Есепкин, автору-духоводителю нельзя заигрывать с чем бы то ни было, с Фортуной, Смертью, бесами, игра, в частности, игра воображения того не стоит. О. Генри написал «Пурпурное платье», зачем? Шутки ради, а торжественный цвет принижен. Комичное всегда влекло низшие звенья писательских каст, редко в низкий жанр «опускались» великие мастера, Аристофан, Апулей с Рабле пусть особенно не волнуются, их улыбки вечность стирать не будет, улыбайтесь г-да.
«Космополис архаики» отправил в цоколь Дворца Искусств любые комиксы, вот уж где пурпур торжественен, он торжествует по праву и по определению в чреде иных вечных скорбных цветов – золотого, чёрного, серебряного с чернью и т. д. Язык «Космополиса архаики» также вечности соответствует, Есепкин напоминает: погибая, спасаемся. Церковь вряд ли простит ему определённую ревизию христианства, но есепкинские псалмы по этой причине никак не лишатся невообразимой, быть может, действительно мистической силы. Художественный мир, созданный великолепным мистиком, лишь внешне ужасен, мрачен, эстетический декор книги содержит столь много света, цвета весны, белизны сверкающей, Божиего сияния, что мистические кошмары по прочтении отступают на третий план, оставляя розовый флеор и арому весеннего благоцветения. Эстетика – Б-г, возможно, таким образом художник формулирует для себя сверхзадачу, облачая в обрядовые васильки гостей и скитальцев. К нему движутся гигантские толпы, движутся ибо остановка равносильна исчезновению, в толпе легко узнаются обитатели девятого дантовского круга ада, предатели идут сонмами и они прощаются создателем Вселенной и жертвой прекрасных юношей-иуд, кровавых мальчиков тризнящих в снах. Пир для всех, все будут одарены ожерельями и кольцами вечной червной готической антики. Они сотворены из эфира Духовного и пылающего Слова.

Денис ПЛАТОНОВ

Яков Есепкин

Антикварные пировые Вифании

Калька

Взвиваясь над назойливой толпой,
Стандарт сбывает крашенный Меркурий,
И дракул заражают красотой
Фигуры пустотелых дев и фурий.

Заверченные в глянец до плечей,
Сиреневою матовой прокладкой
Обжатые, глядят, и нет прочней
Уз ситцев кружевных изнанки гладкой.

В зерцалах бельеносных тьмы скелет
От пола источается, лелея
Гофриры лядвий меловых, паркет
Скользит крахмально с пудрами келея.

Венеция – обманутых юдоль,
А мы зане храним ее зерцала,
Чтоб вечная танцующая моль
Над арфой эолийскою порхала.

Фламандских гобеленов, севрских ваз,
Реликвий в антикварных анфиладах
Порой дороже тусклый проблеск глаз
Иконниц в бледногребневых окладах.

Проспект краснофигурный под орлом
Двуглавым днесь мерцает бронзой русской,
Но каждый терракотовый разлом
Горит надгробной желтию этрусской.

И зрит кроваворотый каннибал,
Коробкой со скелетами играя,
Кто в чресла ювенильные ввергал
Огнь мертвенный, кого ждет смерть вторая.

Горацио, а нас ли вечность ждет,
Благие ли трилистия лелеет,
Идущий до Венеции дойдет,
Господь когда о нем не сожалеет.

Сколь нынешние ветрены умы,
Легки и устремления обслужных,
Кансоны ль им во пурпуре тесьмы
Всем дарствовать для симболов ненужных.

Ненужный факультет сиих вещей,
Забвения торическая лавка,
Беспечно соцветай от мелочей
До ярких драгоценностей прилавка.

На стулия теперь, венчая мисс,
Как матовые лампочки в патроны,
Жизнь садит бледнорозовых Кларисс,
Чтоб тлелись золотые их капроны.

Я с юности любил сии места,
Альбомные ристалища, блокноты
Порфировые, чем не красота
Внимать их замелованные ноты,

Мелодии неясной слышать речь,
Взнесенную ко ангелам и тайно
Звучащую, теперь еще сберечь
Пытаюсь то звучанье, а случайно

Взор девичий в зерцале уловив,
У вечности беру на время фору
И слушаю пеяния олив
Темнистых, арамейскому фавору

Знакомых, не подверженных тщете
Мелькающих столетий, шум и ярость
Какие внял Уильям, во Христе
Несть разницы великой, будет старость

Друг к другу близить нищих и царей,
Узнает любопытный, а оливы
Шумят, шумят, се рок мой, словарей
Теперь еще взираю переливы

Оливковые, красные, в желти
Кремовой, изумрудные, любые,
Дарят оне полеты и лети
Со мною, бледный юноша, рябые

Оставим лики Родины, пускай
Вождей своих намеренно хоронят
Прислужники, иных высот алкай,
Сколь мгла кругом, порфиры не уронят

Помазанники Божие, словам
Я отдал и горенье, и услады,
Точащимся узорным кружевам
Нужны свое Орфеи, эти сады,

В каких пылает Слово, от земных
Премного отличаются, химеры,
Болящие главами, в желтяных
И пурпурных убраниях размеры

Здесь краденные точат и кричат,
А крики бесноватости отличья
Являют очевидность, огорчат
Сим книжника пеющего, величья

Искавшего по юности, певца
Текущей современности благого,
Но веры не убавят и венца
Алмазного не снимут дорогого

С виновной головы, зачем хламид
Потешных зреть убогость, ведьмы туне
Труждаться не желают, аонид
Преследуют безбожно, о июне

Нисановый свергают аромат,
Курят свое сигары чуровые,
Хоть эллин им представься, хоть сармат,
Сведут персты костлявые на вые

И жертвы не упустят, сады те
Богаче и премного, для потехи
Я ведем вспомнил чурных, нищете
Душевной их пределов нет, огрехи

Общенья с ними, жалости всегда
Печальные плоды, но сад фаворный
Сверкает и пылается, туда
Стремит меня и огонь чудотворный,

И пламень благодатный храмовой,
Десниц не обжигающий гореньем,
О творчестве не ведает живой,
А мертвый благодатным виждит зреньем

Картин реальность, их соединив,
Двух знаний став носителем, избранник
Словесности высокой, может нив
Узнать сиих пределы, Божий странник

Одно смиренен в поприщах земных,
Но избранным даются речь и звуки,
Те сады ныне призрачней иных
Их брать сейчас каменам на поруки

Черед настал, а где певцов ловить
Небесных, все ринулись в фарисейство,
Черем хламидных суе удивить
И смертью, так скажи им, лицедейство

Не может дать вершинности, к чему
Пред теми одержимыми стараться
Бессмертие воспеть, зачем письму
Одесному желтицей убираться,

Ловушка на ловушке вкруг, игры
Своей нечистых среды не оставят,
Не там горели морные костры
Замковой инквизиции, лукавят

Историки и фурии наук
Астральных, теневые звездочеты,
Нет благостнее музовских порук,
Но с вечностью нельзя вести расчеты,

Елико астрология сама
Грешит реалистичностью научной,
Уроки нам бубонная чума
Дает и преподносит, небозвучной

Симфонии услышать не дано
Помазанным и вертерам искусства,
Пиют червленозвездное вино,
Хмельностью усмиряют злые чувства,

Какой теперь алгеброю, скажи,
Поверить эту логику, гармоний
Сакрально истечение, а лжи
Довольно, чтоб в торжественность симфоний

Внести совсем иной императив,
Навеянный бесовскою армадой
Терзать небесной требою мотив,
Созвучный только с адскою руладой,

Но слово поздно мертвое лечить,
Сады мое лишь памятью сохранны,
Зеленей их черемным расточить
Нельзя опять, горят благоуханны,

Сверкают шаты ясные, в тени
Охладной музы стайками виются,
Фривольно им и весело, взгляни,
Горацио, навечно расстаются

С иллюзиями здесь пииты, зря
Писать лукавым пленникам пифийским
Дадут ли аониды, говоря
Понятным языком, дионисийским

Колодницам возможно уповать
На хмелевое присно исплетенье,
Воспитанников пажеских срывать
Плоды подвигнув гнилостные, чтенье

Их грустное приветствовать иль петь
Нощные дифирамбы малым ворам,
Настанет время царить и успеть,
Созреет юность к мертвым уговорам,

Венечье злоалмазное тогда
Борей дыханьем сумрачным развеет,
Веди иных запудренных сюда,
Коль жизненное древо розовеет

И мирра вьется, мускус и сандал
Еще благоухают, плодоносят
Смоковницы, когда не соглядал
Диавол юных жизней, не выносят

Черемные цветенья и страстей
Возвышенных, провизоры адские
Уже готовят яды, но гостей
Томят не белладонны колдовские,

Желают неги выспренней певцы,
Тезаурисы червные листают,
Гекзаметры берут за образцы
Гравирного письма, зело читают

Овидия со Флакком, Еврипид
И старый добрый Плавт воображенье
Терзают их, сиреневый аспид,
Всежалящий оводник, искаженье

Природное милей им, нежли те
Вершители судеб вековых, ловки
В письме они бывают, но тщете
Послушные такие гравировки,

Чуть слово молвят, сразу помянут
Рабле, точней сказать, Анакреона
Иль рыцаря Мольера, преминут
Оне ль явить начитанность, барона

Цыганского иль Майгеля с грудным
Отверстием ославят, а зоилы
Свое труды чумовые свечным
Патрициям воздарят, аще милы

Деяния никчемные, письма
Чужого мы финифть не потревожим,
Успенное б серебро до ума
Успеть нам довести, быстрей итожим

Речение, а камерность сего
Творенья, именуемого садом
Трилистий говорящих, ничего
Не просит у бессмертия, фасадом

Звучащим и играющим теней
Порфирами сокрыт эдемских аур
Божественный альковник, от огней
Мелованных горит белей тезаур,

Накал его сродни лишь пламенам,
Еще известным Данту, облетают
Сирени и гортензии, ко снам
Клонит царевен бледных князь, считают

Своим его шатер домовики,
Убожества кургузые и эльфы
Прелестные, когорты и полки
Ямбические следуют за Дельфы,

Клошмерль иль Трира затени, иль мглы
Туманные Норфолка, единятся
В порывах благотворных, тяжелы
Для младости виденья, но тризнятся

Оне в саду немолчном, свечевых
Узилищ вечных татей равнодушно
Встречает зелень, желть ли, о живых
Роятся здесь мертвые, мне послушно

Когда-то было таинство речей,
Их серебром я нощному бессмертью
Во здравие записывал, свечей
Теперь огарки тлятся, круговертью

Лихой муарный пурпур унесло
Давно, лишь панны белые вздыхают
И теней ждут, взирая тяжело
На сребро, и в червнице полыхают.

Музыка в мраморе

«Слова, слова, слова». Прав ли Гамлет, быть может, лукавил? Действительно, тайный смысл и значение слова неясны даже великим. Слово спасает, от слов погибают. «Кивот» Бродского равенствует божнице, хотя и орфографически неверен. Наказать презреньем безмолвствия столь же убийственно, сколь неотвратимо. Если взглянуть на «Космополис архаики» под этим углом зрения, более понятной будет знаковая символика мрачного и холодного словаря этой феноменальной книги. Похоже автор в основном безмолвствует, цезуры в тексте значимее самих слов. Хотя космополисный словарь существенным образом обогащает современную русскую лексику. «Баловство эта речь, от которой мы смертны». Из «Архаики». Явно видна скорбная улыбка писателя, но символизирует она не скорбное бесчувствие, как у Сокурова, скорее наоборот, скрывает раны, с жизнью несовместные, которые при очередном воздействии среды приведут к летальному исходу. Вообще «Космополис архаики» возможно охарактеризовать как необратимый исход, вечное бегство: из мира ирреального в действительность и обратно, суть в том, что нигде нет места, свободного от мрака и тени гологофской. Встань и иди, и тебя предадут, все и везде, ибо кто не предаст, сам погибнет. Мрачная обусловленность, но уж по крайней мере нет в ней лжи. Парадоксальность книги в её сквозном катарсизме, слово лечит «от обратного». То есть ужасающие адские картины, воспринимаемые со стороны, дают читателю очищение, надежду. Поэтому: не остави надежду всяк сюда входящий. Сложновато экстраполировать, к примеру, юнговскую психологическую типажность на литературное пространство, но экстраполируя, можно получить некий (а-ля Фрейд) портрет автора «Космополиса», частично приближенной к реальности. Это молчащий Златоуст. Мы не знаем, что он хотел сказать в действительности. Безмолвствующий словно предупреждает: живым нельзя находиться рядом с оборотнями долго, живые пострадают. Хемингуэй, поставивший на себе огненный крест-отточие, сказал нечто вроде - сиди и жди, и тебя убьют. Автор «Космополиса» оставляет смиренно сидящим пусть и иллюзорную надежду. Сидите, речет он заложникам времен с ледяными сердцами, и спасетесь моим словом. Мистерия космополиса весьма музыкальна, точнее - вся музыка. Отсюда архаические триптихи, этюды, опусы, фрагменты и т. д. Рихард Вагнер опоздал, кто-нибудь успеет со своими нибелунгами. Пока же «Космополис архаики» виртуально украшает бесконечный ряд арт-музейных экспонатов, где-то поблизости с золотообрезным его фолиантом сверкают под сенью случайного крова «Сумерки», «Бегущая с волками», «Город», звучит «Голубой октябрь», либо Шуберта в саду играют, а в венецианское окно кафкианского замка смотрит вечность. Осень forever в ледяных сердцах, а поэт её типажирует, создавая терпкую пьянящую ауру веселья пред Адом. Мировая скорбность и надмирная мистика просто художественный инструментарий, нисходишь в ад - веселись. По описал один из таких уголков в «Бочонке амонтильядо», автор «Космополиса» добавляет вину действительно адской крепости, рекомендуя нам к питию ещё и пьянящее наркотическое чтение на весёлом вневременном пире Чумы.

Владимир МАКСУДОВ

Бриллиантовые дороги

Яков Есепкин

Сафо

Ослеплены свеченьем тусклых лет,
Склонялись мы пред огнищем порока,
Но очи буде горний фиолет
Обвел -- сия не гаснет поволока.

В Элизиуме темный пурпур астр
И образы Руфь пестовала взором,
Серебряные гаты Зороастр
Гранил ее алмазным разговором.

Сновиждений тех краска тяжела
И стерта, аки погребное злато,
Небесная молитва истекла,
Теперь вовек не зрети нам, что свято.

Не зреть когда и нечего жалеть,
Елико это вижденье лукаво,
Мы сами цвет несем и уцелеть
Меж черемниц светясь адничных, право,

Сложней, чем показаться может, им
Претит колес высотных обозренье,
А башни с лепоцветием благим
Страшны и вовсе, тусклое их зренье

Иных картин достойно, посему,
Тем паче наши спутницы юродны
Временные, оставим их чуму
Владелицам, где домы благородны,

Резон какой заразу прививать,
Летит она пускай на оба дома,
Смертям двоим, Фаустус, не бывать,
Одна тебе и мне уже знакома,

Коль с нами вместе чермы дивный свет
Лазурный соглядать сейчас потщились,
Мы сами б возалкали, тьмы корвет
Их прах неси подальше, как решились

Гулянье с черемами совершить,
Отвесть за небоцарствие сиречных
И тем задачку вечную решить,
Закрыть одну теорию из вечных

Теорий, впрочем, все одна другой
Оне, известно мудрым, стоят, паче
Их чаяний, дадим теперь благой
Знаменье небоцветности, иначе

Прогулки наши мрачных свеч витых
В серебряных и червенных тесемах
Не будут стоить, троллей и пустых
Лукавниц, пустотелых черм в Эдемах

И так страшатся эльфы белых чар,
Одесные иные средоточья,
Нельзя отвадить сумрачных волчар
Молочных агнцев, буде полуночья

Готовы новолунные огни,
Секрет открыть еще, помимо смысла
Всездравого внушают нам одни
Черемы неоправданные числа,

Урочные для нечисти балов,
И путают сознательно картину,
Селена лишь выводит из углов
Некрылых, озлащает паутину

Плетенную, а полная она
Иль новая, неважно, эти балы
Порхают внеурочно, нам луна
Мила всегда, каморные подвалы

И те пронзает огнем золотым,
Но хватит отступлений нелиричных,
Наш замысел успенным и святым
Без слов понятен, знаков и вторичных

Яснений не хотят сии, вернуть
На небы из адниц избранных раем
Беремся, значит, благо преминуть
Гордыню и брезгливость, умираем

Хоть с чермами, но есть и в этом свой
Лазурный правый умысел, их лядность
Избудем в небоцарствии, живой
Пусть ведает о мертвом, неоглядность

Вселенская для челяди темна,
А царичам дарует упованье,
Безумствуй, желтомлечная луна,
Великое нас ждет соборованье,

Любили мало Грозного, уж он
Знал цену смерти, казни родовые
Оставим Иродам, навеет сон
Безумец ли, Селена, как живые

Не могут смертных истин обрести,
Вперед, гуляем ныне, мертвых любит
Сильнее чернь убогая, тлести
Иль царствовать, а ведьма не погубит

Небесности виждителей, тому
Искать равенств тождественных не станем,
Привьют хотя бубонную чуму,
Балы земные с водкою вспомянем,

Имбирь, корицу, тмин, еще мускат,
Сунели, куркуму, пион, базилик,
Жасмин сюда бросайте, адвокат
Диавола не прадо носит, филик

Любой парижский, чопорной Москвы
Столетья позапрошлого Фандорин
Вам это подтвердит охотно, вы
Не видели, но дьявольских уморин

Хватится не на то, когда балы
Гремят и снаряжаются чермницы
За нами, должно баловать столы
Питья великолепием, ночницы

Желтушные сверкают пусть, свечей
На конусных подставах собираем
Огнем витую рать, чем горячей
Сиянье, тем одесней, умираем

Единожды, урок такой пример
Являет и Манон, и Мессалине,
Калигуле избавиться химер,
Смотри опять, непросто, бойной глине,

Обитому серебру, хрусталю,
Раскрашенному в стразы, всякой царской
Великой прежде утвари, велю
Я, Фаустус, целиться, чтоб варварской

Испробовать честной текилы той,
Не знающей ароматов коньячных,
Этиловых спиртов ли, золотой
Очищенной нектарности, призрачных

И нежных добавлений (скипидар
И лак для снятья красных перманентов
C ногтей, обувный крем и солнцедар,
И жимолости ветвь, экспериментов

Оставим пальму Веничке, сюда
Не входят), неги нощно ли убудет,
Роится закаминная чреда
Демонов и греховниц пусть, не будет

Без нас ни пирования, ни треб,
Алхимикам даем карт-бланш, патины
Вековые их ждут, в серебро хлеб
Пускай преображают, а рутины

Довольствуют царские мертвецы,
Успенные пажи да камеристки,
Сюда и парфюмерные скопцы
Сойдут, а с ними регенты, хористки

Церковей ложных, водки им свечной
Прелить черед, за конусные блики
Пора, пора и нам от неземной
Беспечности мелькнуть, зане велики

Мы были и останемся, Фауст,
Но ад червных образниц тенедарство
Опасно простирает, яко пуст
Коллегиум замковый, это царство

Не нам теперь обязано дарить
Столовскую возвышенность, колодки
Не нам опять, гишпанцев ли корить
За тяжесть сапогов, черемной водки

Алкать кому, чермам самим, круги
С девятого по первый Дант лукаво
Пока живописует, сапоги
Хоть скинем, завести сии, всеправо,

Далече могут, воя не боясь
Неречниц, гасим, Фауст милый, эти
Виющиеся огни, растроясь,
Они тлееть устанут в адской нети.

Сион, еще Поклонная гора
Таят свои холодные скрижали,
Нас ждут и в Христиании, пора
Тех встретить, коих слогом поражали.

Для нас урочат вечности гонцы
Лишь алые готические латы,
Страдают Букингемские дворцы
Без царских наших теней, у Гекаты

Пускай растят гусей дурных и кур,
Одни спасали Рим, других колечья
Певцов травили в мире, Эпикур
Печальный мог бы с блеском велеречья

Им вынести комический вердикт,
А, впрочем, пусть колодницам на пару
Годуются, их глупость Бенедикт
Еще предъявит городу, тиару

Высокую черед церковным петь,
А нам друзей великих зреть в Эдемах,
Должны невесты белые успеть
И донн алмазных очи на големах

Должны теперь, зане протекторат
Господний всем благим повелевает
Молчать, остановиться и карат
Слезы оставить времени, бывает

Оно всегда угодным палачам,
Певцам иные области и царства
Даруются, как маковым свечам
И здесь гореть нельзя, свои мытарства

В парафиях незримых совершим,
Обман парижской мессы не достоин,
Я знаю, рая нет, когда решим
Вернуться, инок Божиий иль воин

В десятом измеренье встретит чад,
Чтоб вывести на торную дорогу,
За Рейном нет ли персти, вечный град
Над небами внемлет Царю и Богу.

Мы бисером сребрили невода,
Вальпургиевка нас упоевала,
Метохии иль Персии Звезда
Светила псалмопевцам, воевала

Герника с Аваддоном, а певец,
Быть может, Шиллер пламенный, Вергилий
Готовил небоцарствиям венец,
Юнид сводя к офортам надмогилий.

Валькирические мессы в Христиании

Яков Есепкин

Элиоту

Всерайские рулады не свернуть,
Их выточив голубками со краю,
Нам эльфы по струнам басовым путь
Укажут к отвоеванному раю.

Иллюзии утратились одне,
А рая мы еще не потеряли,
Сколь истина в худом всегда вине,
Цари свое видения сверяли.

Веди ж к вратам иль мимо, Элиот,
Не молви о надежде, речь остави,
Нам ангелы серебрили киот,
Гореть в каком лессированной яви.

Вольно от рая в сторону уйти,
Левее тлятся куполы Аида,
Направо всех к чистилищу пути
Ведут с неотвратимостью боллида.

Певцы теперь ответны за обман,
Не ведают и днесь о чем творенья,
Навеяли сиреневый дурман
Глупцам, лишив их собственного зренья.

Иное там, иное и не то,
Свидетельствовал Грек и с Греком иже,
Как миновать предрайское плато,
Без ангелов теней явиться ближе.

Что правда, паки истинно гореть,
Затепливаться станем, яко свечки,
Нельзя еще неречным умереть,
Сордим хотя акафистом сердечки.

Дарован был труждающимся рог
Мирского изобилья, дарованны
Судилище царям, пиитам слог,
Которым ангелы соборованны.

Им здесь распорядиться удалось
Немногим, а и как распорядиться
Талантом, если пиршество свелось
К попойке, не смешно ль таким гордиться.

Не будем сих речителей судить,
Трудами пусть молчанье искупают,
Глядишь, одни взялись хлебы сладить,
Другие красных жеребов купают.

Бессмертие оспаривать нельзя,
А периев тяжеле событийность,
Влечет любая избранных стезя
Туда, где расточается витийность.

Хотели песнью торжища лечить
И в каверы свои же угодили,
Нельзя ловушки эти отличить,
Засим чернилом сердца туне рдили.

Смотри, днесь панны с вишнями во ртах
Летают и цвета гасят золою,
И даром о серебряных крестах
Пииты гонят челядей метлою.

Излитый мрак виется тяжело,
Бледнея пред победными дымами,
Аидовскою тенью на чело
Ложится твердь -- она вовеки с нами.

Молчи, елико все временщики
Днесь могут лгать о праведной любови,
Не ведают и эти языки,
Какими вдовых сватали свекрови.

Воспенит слезы наши мертвый цвет,
Прожгут их жала в кубках богомерзких,
Тогда и змеи выползут на свет
Из похв да изо ртов сех изуверских.

Мешали всё о праведности речь,
Боялись непреложных откровений,
И стали мы безмолвствованьем жечь,
Цезуры отделив от песнопений.

Свечами нощь светить повремени,
Втще искушать воительные громы,
Текут пускай сиятельно огни
Из вежд моих -- во черные хоромы.

Яков Есепкин

ТРИЛИСТНИК УБИЕНИЯ

I

Только змеи, Господь, только змеи одне
Бьются подле цветков и во яви тризнятся,
Источилися мы, изотлели в огне,
Боле свет-ангелки мертвым чадам не снятся.

Вот безумная нас приманила Звезда,
Разлия серебро, повлачила по кругам,
Новый год отгорит, вспыхнет хвойна груда,
Так опять в Рождество застучимся ко другам.

И беда ж – предали, не Сынка ль Твоего,
Утерявши в гурме, троекрестно распяли,
Против зависти нет на земли ничего,
Царствий куполы виждь, где агнцы вопияли.

Ядно зелие мы будем присно алкать,
Рукава что пусты, святый Господь, нестрашно,
И костями возьмем, станем хлебы макать
С богородной семьей в четверговое брашно.

Хоть отчаянья грех отпусти во помин
Прежних белых годов, опомерти притронной,
И теперь мы белы, яко вешний жасмин,
Только всякий цветок залит кровью червонной.

II

Пред субботой стоим, пред последней чертой,
Красно золото ей из очес выливаем,
В келий пятничных темь кажем венчик златой,
Роз-костей набрали, ни нощим, ни дневаем.

Заступиться нельзя в ту зерцальну купель,
И стодонна ж сия ледовая крушница,
Разве бойным одно, безо нас чтите ель,
Память нашу всчадит ярче огнь-багряница.

Рои демонов бал новогодний чернят,
Чур, лиются птушцы в благовестные звоны,
Чистых бельных невест юродивы тризнят
На сносях, к царствиям их влекут Персефоны.

Господь, трачена жизнь, и стоим на юру,
Тыча жалкой сумой в троекрестье дороги,
Надарили мы звезд ангелкам во пиру,
Перстной кровию нам красить сиры муроги.

Слезы чадов собрать, всем достанет вина,
Ниткой сребряной мор-окарины тиснятся,
Мимо как повезут, вижди хоть из рядна –
Мы серебром горим, всё нам ангелы снятся.

III

Господь, Господь, слезой прекровавой утрись,
Слово молви ль, взмахни рукавом с Ахерона,
Кайстры бросили в персть – змеи алчны свились,
Грознозлатная Смерть белит наши рамена.

Далей нет ничего, всех Рождеств лепота
Сребром красной была да размыта слезами,
Трачен чадов удел, а доднесь золота
Страстотерпцев юдоль, где тризнят образами.

Присный пурпур Звезды с перстов кровию сбег,
И жалкие ж Твое летописцы заветны,
Что пеяли хвалу, слали крушницей снег,
За обман кобзарей разве чада ответны.

Узришь как в золоте оперенья птушцов,
Пухи бельные их кости-снеги устелят,
Ангелам покажи царичей без венцов,
Пусть апостольну кисть эти раны обелят.

Иль во гробе разлей исцеляющий свет,
Ах, мы розы Твое, волошки прелюбили,
И заплакати днесь мочи-лепости нет,
В сраме виждь агнецов – нощно нас перебили.

"Век паяцев и падших столиц..."

Русская литература десятилетиями нуждалась в хоругви, знамени и знаменосце. Сейчас знамя возникло, «Космополис архаики», опубликованный в Интернете, что не оспаривается всерьёз, таким знаменем стал. О знаменосце мы практически не знаем ничего, есть он, жив ли, м. б., Есепкин – просто мифический персонаж, фантом. Хотя вряд ли, призраки не обращаются к правителю с десятком-другим чеканных слов, их нельзя упустить из вида, позднее История приговорит адресата.
Вообще ситуация с «Космополисом архаики» делается всё более странной, если не сказать иначе. Написано вершинное литературное произведение, это факт и от него не отвертеться, как говорил Остап Ибрагимович мадемуазель Синицкой. Итак, великая книга блистает в мировой паутине, а российские издательства вкупе с властями предержащими её вроде бы не замечают. В данном случае, похоже, смысл обретает разве ирония. Ну и давайте веселиться, шутить, как ещё реагировать на коллективный сон разума! Спят, правда, одни чиновники, толстосумы, паралитературные винтики и шпунтики. От литераторов коленопреклонения перед Учителем никто и не ожидал. Они заняты вполне конкретными делами, здесь не до философии общего дела предтечного русского мистика, обещавшего всех либо многих во плоти воскресить. Явлен массе новый мистик, судя по его произведению, очевидный исполин. Властный художественный мирок почивает, спит и видит кошмары (вдруг тайное неучастие, куриная слепота станут явными). Действительно, на незнание, неведение списать можно даже откровенное движение, направленное именно и только на сопротивление. Современная архэ-фронда удивляет грубой поведенческой линейностью. Вероятно, русское Зарубежье задыхается в информационном вакууме, впрочем, брать его в расчёт нет смысла, учитывая нынешнее состояние литдиаспоры.
Почему круговое предательство всегда торжествует? Пожалуй, ответ очевиден: от иудствующих пифий и пигмеев нельзя уберечься, т. к. они совершают ядоносные инъекции после снятия защиты с жертвы. Она (жертва) просчитала всё, а кривой кафкианский ножик вонзается, как в собаку, в какого-нибудь Йозефа К. не т о г д а и не о т т у д а, по сатанинскому наитию. Описывая и воспевая адских обитателей и Ад, Есепкин, возможно, преступил черту, огненную грань, отчёркивающую запрещённые адопарафии. Церковь еретика не защитит, ночной певец остаётся один на один с Аваддоном и бестенной нетелесной компанией. Если подобный выбор осознан, мы наблюдаем пример эталонного геройства, когда ситуация сложилась якобы случайно – автор «Космополиса архаики» вынужден был предстать героем. Сегодня из него делают икону, элита не молчит, а з а в т р а какие Психеи заплачут? С трудом верится в случайность, случай с капризным гением, не могущим выйти к Кремлю с того самого ерофеевского вокзала. Значит, опять закономерность, влекущая позор и презрение потомков.

Лина РОМАНОВА

Яков Есепкин

Декаданс

Лазарь шлях указует к огню,
Скорбь зальем не слезами, так водкой
И на смертную выйдем стерню
Величавою царской походкой.

Нам в четверг суждено умереть,
Потому не страшись воскресений.
Белый снег и во гробе гореть
Будет светом чудесных спасений.

Всё боялись наперсники лжи
Чайльд Гарольда узнать в гордой стати,
Ненавидели всё, так скажи,
Чтоб шелками стелили полати.

Лишь однажды поддавшись слезам
Фарисейским, пустым уговорам,
Мы погибли, как чернь к образам,
Соль прижглась ко святым нашим взорам.

Мы погибли и в твердь фиолет
Не вольем, крут гостинец окольный,
Но для Господа правого нет
Мертвых, свет и заблещет -- престольный.

Всяк воскреснет, кто смерть попирал
Новой смертью, мы ж в гниль окунулись
Здесь еще, слыша адский хорал,
И смотри, до Суда не проснулись.

В ямах нас багрецом обведут,
Но не выжгут вовек Божьей славы,
Эти черные взоры пойдут
К звезд алмазам -- для мертвой оправы.

АЛМАЗНЫЕ ПОДВАЛЫ, ИЛИ ВЫТЕСНЕНИЕ ПО ФРЕЙДУ

Сожаление Борхеса о сладости мороженого, недоеденного на Земле, вероятно, у российской элиты вызывает разве сытую усмешку. Глянем в зеркало пред её собирательным образом – увидим Гаргантюа и Пантагрюэля в советских маскарадных костюмах от Юдашкина. Сегодня элита решает сверхзадачу, заключается она в простом действии: продемонстрировать неосведомлённость, незнание. Незнание чего? Самого факта появления «Космополиса архаики». Чуда-то мы ожидали, но оказались к нему не готовы. Ныне сладок пир, а горечь отложим на грядущее, для потомков. Тяжесть ли, горечь «Космополиса архаики» подвигли в первую очередь гуманитарный авангард надеть маску безгрешного простака? Не столь и важно. Причин избыточное количество. Книга Есепкина для элит едва не эсхатологична, поскольку ставит огненный крест на советском и постсоветском протоглянце, гламуре ( и это в лучшем случае).
Страсти по архаическому писанию бушуют в Интернете, а в реалии, на поверхности не видно лёгкой ряби. Похоже, в «Прогулках с Есепкиным» Виктория Искренко перспективно угадала сущностную коллизию, фабулу комедии в лицах, как раз и именно за эсхатологичность во всех смыслах «Космополис архаики» спешно замуровали мраморной крошкой, сверху бросили пару чёрных роз. Каждый волен действие понимать по-своему, в целом вывод однозначен, такое величие России не показано. Ибо не готова. Парадоксально, в оценках состояния современного общества сходятся антиподы, те же ультракультурный Проханов и ( не улыбайтесь) А. Троицкий равно правы, по сути интеллектуальной России нечего предъявить миру. Гениальные индивидуумы никуда не делись, они вечные космополиты. Наблюдается сюрреалистическая картина: русская литература действительно обрела мировую вершину, а её как бы не замечают, за семью холмами не видят Джомолунгму в присном славянском снеге. Такое ущербное зрение, видение имеет корневую основу. СССР литературу, в более неадекватной форме, нежели иные искусства, загубил, кому Слово ныне судить, кто судьи? Кстати, ещё парадокс по крайней мере для издателей, мессир и королева (Кремль и Дума ) в восхищении, кто расторопнее и посмекалистей, кажется, должен был молниеносно выгоду уразуметь, причём выгоду феноменальную. Спят сытые сладким сном с фуршетною ватой в ушах. Нет урочной традиции, некому и спохватиться. Бродский и Кушнер, другие питерцы примерно равны талантами, кто помнит о Кушнере, прочих, из Бродского сделана литературная икона, зане был знаменит, а, говоря объективно, несколько раз смог перешагнуть меловую грань, вынести слово к небесному. Но у Бродского своя трагедия, его мёртвой хваткой держала советскость. Все эти неточные рифмы, аритмия (ритмика и арифмичность) изувечили гения. Бродский не главный мученик. Гениальный Вениамин Блаженный под ужасающими рифмами сражённым пал при жизни (этого великого гения кто помнит?). Рифмовник «Космополиса архаики» абсолютен, десятка два-три примеров рифмования звонких и глухих согласных найти можно, для тысячи страниц -- сие мелочь, с ритмикой примерно то же. Советская элита, новые поколения взяли за эталон Серебряный век, что лучше чапаевской пустоты, но в суете затоптали канон. Итогом стали современная литературная эрзационность, квазиискусство. Нельзя мнить себя поэтом, забыв минувшее, банально не зная рифмы. Потом уж возникли «Чапаев и пустота», непрофессиональные безалаберные шестидесятники, вовсе потешные беллетристы. Сейчас знамя есть, нести его некому.
Между тем сложно вообразить, как гениально одарённого творца в состоянии обмануть сиюминутная рудиментарность, пыль, изящное напыление (Бродский говорил о четвёрке великих из двадцатого века, а те себя удушили двойными петлями, в первую очередь – Цветаева и Пастернак, во вторую – Мандельштам и Ахматова). О советских голых грандах лучше молчать. Вообще многие по историческим меркам совершили очевидные просчёты, ошибались, тем самым губя даже относительную эталонность. Пушкину, Чаадаеву, далее Анненскому, Гумилёву, позднее Андрею Тарковскому, Бродскому не следовало во здравие жадной бумаги писать лишнее, выжимать его из души. Быть может, ошибся и сам Делакруа, ошиблись жестоко сотни, тысячи мемуаристов, дневниковых мотыльков. Ибо сгорели в лукавом огне. Есепкин, по крайней мере нигде нет ничего, кроме сакрального текста, забил-таки себе рот хоть глиной. И история не всегда исправляет лицедейство коварных глупцов. Рядом с Шагалом, Сутиным были великие (где они), вокруг и около Дягилева сотни вились, нет их имён во льду сердец. Нам всегда малого достаёт, это губительно для этносов, спасительно для слабых индивидуумов, каждый лишь мотылёк, постигать мир искусства некогда, не хватает времени жизни. Оттого рельефнее, поразительнее образцы эталонности, когда успел творец возникнуть, зафиксироваться – неясно. Мандельштам спрашивал Одоевцеву об аонидах, та не отвечала (не знала), вот и капля, океан содержащая, отражающая, внутри предмета искусства космос, хаосная мгла, давайте чтить хотя б внешнюю звёздность, канонику, её не знающие не стоят внимания. Неразумение Слова извинительно актёрскому братству, имитирующему к нему любовь и озвучивающему всегда славное, мёртвое (минувшее Плюшкина), ценителям искусства подобная реанимационность, сублимация речевой аутентики классической гениальности должна претить.

Анатолий КРАУЗЕ

Яков Есепкин

Концерт в записи

Приближение к зеркалу

Весна твоей жизни совпала с весною,
Венцы филармонии Бах осеняет,
И плачут над каждой органной трубою
Заздравные свечи, и воск их не тает.

Над пурпурной тяжестью бархатных кресел
В сребристо-линейном ристалище зала
Горящею радугой реквием взвесил
Электроорган векового накала.

Он помнит величье и свечки иные,
Ручейную сладкую негу вотуне,
Бессмертие любит изыски свечные,
Червовые искусы в черном июне.

Давно извели бедных рыцарей дивы,
Какие спасать их брались всебесстрашно,
Лишь фурьи меж нас, а белые Годивы
В альковах вкушают с принцессами брашно.

Дались нам аркадии княжеских спален
Темнее, доныне мы там хороводим,
Невинников легкость дика, вакханален
Их танец, Рудольф, что и девиц изводим.

Коль всех отравили цветками граната,
Еще семенами и зернами, Коре
Вернем эти яства, за фугой соната
Звучит пусть, Алекто ль мила Терпсихоре.

Нам чистые ангелы шлют угощенья,
Нам розы свои ароматы даруют,
Свободней музыцы сии обращенья,
Царицы стонежные с нами пируют.

Серебряных эльфам гвоздей яко видеть
Не стоит и маковый рай неохранен,
Закажем убийцам армы ненавидеть,
Равно им терничник нектарный возбранен.

А что воровать друг у друга ауру,
Мы были велики и время лишь наше
Лелеяло пенье и нашу тезуру
Червленою строчкой тянуло по чаше.

Теперь из нее пьют эльфии нектары,
Летят ангелки на мрамор белладонны,
И нимфы златые влекут в будуары
Убитых царей, и алмазятся донны.

Нет маковых раев, а мы и не плачем,
Сон вечности крепок и белых альковниц
Еще мы успеем почтить, и сопрячем
Еще партитуры в охладе маковниц.

Когда лишь в партере темнеет от света,
Близ фата-морган усмиряются чувства,
На пленке миражной в слоях черноцвета
Сияет немая пластина искусства.

Изборник секретов античной парфюмерии

Можно ad infinitum анализировать природу современного интеллектуализма, препарировать её имманентные константы – Истина не станет ближе. Вообще наша эпоха не для героев. Их не любит чернь, их никогда не любила элита, несущих свет Истины карают. В покарании суть нового учебника живописи и каллиграфии. Некто Есепкин
написал великую книгу и обратил взор в вечность. Элиты её (книгу) не переварили, элементарным образом не смогли этого сделать по причине давней хронической астенизации органов, отвечающих за творческое восприятие объекта. Вручены литературные премии, тиражированы многие сотни весьма малозначимых сочинений, заговор молчания не раскрыт (элитарные конспирация и конспирология). Наиболее авторитетные вменяемые гуманитарии (Ушаков, Панченко, Гениева, Солонович, иже с ними) сошлись на том, что написать «Космополис архаики» современник не мог, такой эстетический подвиг невозможен. О Нобелевке художественная Россия давно не помышляет, 2010-ый стал годом позора бывшей л и т е р а т у р н о й державы. Облезьяны и бесы Достоевского, кривляясь, выпорхнули из позапрошлого века и на потеху миру просвещённому человеческими голосами изъясняются, магических латиноамериканцев чествуют и корят: наша-то мистика пострашнее. Похоже, труд Есепкина сейчас некому ни прочесть, ни защитить хотя бы от недорослей и невежд. Российский Пруст, неорусский Томас Манн, второй атипичный Розанов, на свою беду владеющий в совершенстве искусством рифмованного письма, вышел из сумрачного леса и вернулся под его сень. В поисках утраченного времени содрогнётся младое грядущее Отечество.
Эстетика Метерлинка и Сибелиуса, прелести северной обречённости воскресла, синяя птица обратилась не Фениксом, но кошмаром видения бело-кровавых убиенных птенцов. Над пейзажем кружат валькирии и вороны, их полёты непреложны, пейзаж после битвы всегда становится полем иной брани. Тогда из тьмы и сумрака возникают адские гости. Ван Гог, перенося вороньё на холст, пытался бежать этой погони. Тщетно. Благо, художественность принимает и веками таит подобную сублимацию смерти. «Космополис архаики» весь из неё соткан, ею пронзён, выточен по краям и насквозь, чрез сердцевину. Великая книга обретает великую же судьбу. Шедевр мировой мистики превратил несколько сайтов (с текстами книги) в места читательского паломничества. Сегодня к Есепкину идут как к Учителю, новый Ерусалим, о котором грезил Гумилёв, воздвигнут, Мекка и Медина также отстроены. Безусловно, будущее призовёт сочинителей «Кодов да Винчи» для мистифицирования Судьбы предтечи и основоположника, вариантной спектрализации легенды. Есепкин молчит.
Вакуум информации рождает аурные образы и мифологемы. Всё более убеждаюсь в мысли: кровительный патриций Слова ждал нас в воскресенье, в гости либо так, людей ждал, прочие дни, в т. ч. великая суббота для встречи и глаголений не годны, среда и четверг – убийственны. Возможно, он ослепил бы зашедших сиянием, подтрунивая над Ст. Кингом, скорее – зрение возвратил. Вообще готическое письмо карнавального литературного авангардиста столь тяжело, что маска шута ему вряд ли поможет. Читателя уже не обмануть. Мальчик- Учитель молчит, поскольку знает Истину. Возрожденческая фигура Есепкина более загадочна, нежели сфинксы и лжесфинксы вкупе (в условном значении), сохранённые всемирной мифологией, но ведь Царь истинной речи наш современник и не Лжедмитрий. Наверное, ему велено молчать. «Космополис архаики» сходен со Священным Писанием по цезурности.
Известно, в Библию не вошли многие тексты, достойные того, строгая каноника их отвергла. Теперь мы точно знаем, т.к. в Интернете появилась краткая биография автора «Космополиса архаики», готический собор воздвигнут (это априори предполагалось) на прамраморном сакральном фундаменте. Губительная эстетическая сила воздействия библейских текстов в их одухотворённой избирательности, канонический изборник Писания даёт право говорить о Божественном начале. «Космополис архаики» являет аналог, разве только в нём превалирует вселенская тьма с её чудищами, однако авторство книги века принадлежит земному герою, чудовищами окружённому. До космополиса были «Готика в подземке» и «Классика», самиздатовские сборники Есепкина рассматривались на заседаниях секретариата правления Союза писателей СССР. Поистине сенсационным известием, по крайней мере для книжных эстетов, стала «инфа» на интернет-сайтах об андеграундной публикации сборников «Пир Алекто», «Марс», «Перстень», «Палисандрия и Адонис», не исключено, Есепкин включил их фрагментарно в «Космополис архаики», в то же время в биографии говорится об автономности главного произведения Мастера, в самой книге указания есть лишь на «Патины», «Готику в подземке» и «Тристии». Красной (пурпурной) строкою выделим тезу: секрет величественности «Космополиса архаики» получил формальное логическое объяснение.

Илона СПЕРАНСКАЯ

Яков Есепкин

Из путеводителя по Аиду

И медленно планетная природа
Разделась до кабального ядра,
Дубы гнетет лазурная свобода,
Так грянула осенняя пора.

Могила сокрывает лишь позора
Осповницу на выверенный срок,
Лужению холопского разора
Не властен бойной славы кровоток.

Красна еще магическая трасса,
Но зной уже взорвался на лету
И так нависла солнечная масса,
Что ангелы забыли высоту.

Уран, Нептун, Плутон горящий очи
Следят, а май сравнялся с ноябрем,
Светя дугой вальпургиевой ночи
Поклонным осыпающимся днем.

Закаты над сиреневой паршою
Огромны, перед снегом на воде
И мрак прият оплаканной душою
Сейчас, когда ломает жизнь везде.

Чермы шагов не помнят Командора,
Им каменной десницы не страшно
Пожатье, небеса голеадора
Словесности новейшей, за вино

Лазурное, дешевое, дурное,
Разбавленное снегом ноября,
Четвергом отравленное, хмельное,
Червенное, иродного царя

Позволившее узреть спиртодержцу,
Нельзя ли вновь молиться за него,
За Ирода-царя, как громовержцу,
Дарующее синих торжество

Молний высотных, жертвоприношенье
Свершавшего честно, сейчас корят,
Быть может, впрочем, каждый разрушенье
Свое усугубляет, хоть дарят

Ему нектары ангельские ныне
Служанки Гебы милой, исполать
Хозяйственности горней, ворогине
Черемной мы ответим, но полать

Еще худая терпит нас в затворе
Диавольском, еще мы не прешли
Сукно и сребро, паки в чурном оре
Пием свое горчащие куфли,

Одно теперь полны куферы эти
Сребряные с лепниной колдовской
Четверговым вином, какие нети
Нас ждут, вдали узнаем, из мирской

Тризнящейся юдоли время свечи
Ночные выносить (сам Командор
Был поводом к неровной этой речи
О Веничке, похмелие не вздор,

Не выдумка досужая, народной
Привычки летописцу и певцу
Бессмертие даруем и холодной
Аидской водки штофик, по венцу

И воинская честь, успенной славы
Хватится коемуждо, весело
Гуляй, братия, паки величавы
Мы с ангелами, Божее чело

Не хмурят небодонные морщины,
Елико наши пиры о свечах
Одесные, нет Божеской причины
Печалиться мертвым, у нас в речах

Всеангельская крепость, Петушками
Не кончится дорога, но сейчас
Вальпургиева ночь, со ангелками
Шлем ёре свой привет), небесный глас

Я слышу, Фауст, скоро о морганах
Явятся черемницы, сребра им
Всё мало, на метлах иль на рыдванах
Спешат быстрее, гостьям дорогим

Черед готовить встречу, их задача
Простая, нет в венечной белизне
Урочности, хоть червенная сдача,
А с нас им полагается, в вине

Печаль былую вечность не утопит,
Готическая замковость пускай
Сегодняшнее время не торопит
На требницы, пока не отпускай

Химер вычурных, коих знал Мефисто,
Они сгодятся в брани, воин тьмы
Направить может спутниц, дело чисто
Житейское, поэтому сурьмы

Порфировой мы тратить не заставим
Камен и белошвеек на черем,
Стольницы полны, сами не картавим
Пока, и что грассировать, гарем

Адничный вряд ли выспренность оценит,
Манерные изыски, не хмельны
Еще, так Богу слава, куфли пенит
Засим вино, балы у сатаны

Давно угасли, оперы барочной
Услышать будет сложно вокализ
Иль чернь презреть в окарине морочной
Зерцала, там уже не помнят риз

Честного положенья, ведьмам трезвым
И гоблинам, пари держу, сукно
Из гробов не пригодно, буде резвым
Вращаться ходом дарное вино

Черем не полагает, им стольницы
Зовущие родней глагольных форм,
Алкайте же виновий, черемницы,
Для вас берегся парный хлороформ,

Следим веселье, Фауст, кто преявит
Образия еще здесь, не резон
Уснуть и не проснуться, балы правит
Не князь теперь, альковный фармазон,

Помесь гитаны злой с Пантагрюэлем,
Где дом и где столовье, благодать
Пировская чужда чертям, за элем
С нетенными каноны соблюдать,

Блюсти и ритуал, и протоколы
Нельзя, хоть станет Бэримор служить
Мажордомом у них, обычай, школы
Злословия урок – пустое, жить

Бесовок, роготуров, козлоногих
Гремлинов, тварей прочих, по-людски
Учить бесплодный замысел, немногих
Могли сиречных битв отставники

Слегка принарядить, чтоб мир грядущий
Их зрел, такой лукавостью грешил,
Всегда пиит горчительно ядущий,
Алкающий, я в юности вершил

По-гамбургски их судьбы, но далече
Поры те, Грэйвз, Белькампо, Майринк, Грин,
Толстой Алекс, да мало ль кто, при встрече
С чермами их ущербных пелерин

Лишать боялись, в сребро и рядили,
Ткли пурпур в чернь, с опаскою тлелись
Вокруг, одно читатели судили
Тех иначе, но чинно разошлись

Таких волшебных флейт, дутья умельцы,
Разбойничают всюду соловьи,
Шеврон каких не вспомнит, новосельцы
Из выспренних и ложных, им свои

Положены уделы, Робин Гуда,
Айвенго, темных рыцарей сзывай,
Исправить дело поздно, яд Гертруда
Прелила вместе с Аннушкой, трамвай

Звенит, звенит, не ладно ль в присных царствах
Зеркал глорийных, сумрачной Луны
Ответит фаворит, давно в мытарствах
Нет смысла никакого, казнены

Царевны молодые и надежи,
Их жены, братья царские, роды
Прямые извелись, на жабьи кожи
Лиются мертвых слезы, а млады

Теперь одне мы, Германа и Яго
Еще к столу дождемся иль иных
Греховных, черем потчевать не благо,
Так свечек не хватает червенных,

Чтоб гнать их накопленья за виньеты
Узорные, обрезы серебра,
За кафисты, бежавшие вендетты
Бесовской, амальгамная мездра,

Порфирное серебро и патина
Желтушная сих въяве исказят,
Чихнем над табакеркой и картина
Изменится, и чернь преобразят.

"Еще играют Шуберта в саду..."

В апофеозе своего творчества Фридрих Ницше метафизически сливался с Солнцем. Точнее, вначале оно просто приближалось, заливало жертвенным огнём сад, террасу, тусклую нешумную комнату, где чинился то ли поздний обед, то ли ранний ужин, затем его закатный и унылый узор вспыхивал с полдневною силой, потом наступало забвение и приходила Смерть. А, возможно, начиналась новая жизнь. Кто знает. Будем как Солнце, по-юношески призывал седой поэт в серебряной пудре. Все когда-то каждый по-своему веселились над пропастью. Вспомним, солнце взорвалось в голове у персонажа «Дьяволиады». То самое Солнце при жизни угнетало Во, Цвейга, Пруста (любили ночь). Человечество спасают гении, последних распинает окружение. Бессильные философы хотели в жизни иной быть, к примеру, камнями, тихо лежать в дорожной пыли, созерцая юдоль.
У поэтов другие мечтания, жить andante они не могут. В среде творческой пророков также побивают камнями. Меня порадовала статья «Ницшеанский акафист», автор которой рассматривает «Космополис архаики» как межконфессиональную литературно-церковную рукописную Библию. В принципе подобный взгляд не отличается экстравагантностью. Архаический налёт в книге прячет новые пророчества. Пророков не жалуют, убивают, значит, следует спасаться под некой личиной, нужно притвориться мёртвым, безопасным. Сколько ж мистической пудры в тысячестраничном томе? Очень много. Перманент накладывается едва не на всякое слово. Цель проста: попытаться обмануть преследователей, чтобы успеть сказать необходимое. Литература (в условном понимании) пророков не корреспондируется в том числе с великой мировой классикой, поскольку она и не литература вовсе. Именно к пророчествующим слетается вороньё, именно над их головами кружат тёмные и огненные многокрылые стаи. Вороны всегда летают стаями, их держат под низким Солнцем с определённой целью. Пророк-одиночка, преждевременно распознанный в толпе неофитов, будет мгновенно истреблён. Слушайте осенние крики ястребов – жертвы молчат.
Эзотерический посыл избранных глашатаев низких иль высоких истин (в чём и заданность, определённость) узнаваем, как притаиться, спрятаться. Да никак. Найдут красные закатные волки. «По разорам небесной юдоли всё равно от волков не уйдёшь». Архаические в «Космополисе архаики» даже литии, литании, мессы, они древнее и старше известных по канонике церковной. Солнца в книге мало, его практически нет, хотя автор с Солнцем и сливается. Но для читателя щедро и торжественно рассыпаются звёздные бриллианты. Магия ночного мира космополиса обворожительна, страшные, нередко ужасающие картины в новой эстетической вселенной воспринимаются спокойно, с лёгким сердцем, хотя, повторим за немыми и молвствующими, более тяжёлого письма в русской литературе не найти. Однако тяжёлая лира Есепкина по сути эфемерна, последняя из эфемерид. Правда, её эфирное благозвучие истребительно для губителей. Аваддон, адники всех оттенков порхают из страницы в страницу, они ищут. Найдут ли? Жертвы в гибели, найти не могут разве одного. Август, благословенный август струит свой роскошный огонь над миром и Вселенной литературными. Мессию ищут, а он только что и бросает пустые чернильнички вкупе с пудреницами в отражения неотражаемых. Если церковники ополчатся против книги за явную ревизию христианских догматов (ещё вспомним Салмана Рушди с «Сатанинскими стихами»), её в жёлтых и белых лилиях вознесут до небес масоны и спиритические магистры. Вновь одно допущение. Стоит ли пророческий слог вносить в пергаменты, покорные разным огням. Уж если Мессия пригласил всех на последний Август, позвал, кликнул истребителей, к чему печаль? И станем веселиться, литии слушать, акафисты внимать. Его равно убьют, всегда так в палестинах убивают пророков. Суть вновь же в ином. Учитель сумел бежать инферны, погони прокажённого Ада, серных жал бесноватой тьмы, теперь его можно лишь убить, его уже нельзя предать.

Тиана РУНСКАЯ

Яков Есепкин

Памятник

Мы храм возводили из глины
И слезы гранили нам речь,
Но все превратила в руины
Осенняя черная течь.

Сиреневой кровью фиалки
Горят на распутье дорог,
Тенями влечет катафалки
Цирцея в загробный чертог.

Мы здесь ожидали извета,
Летали вверху ангелки,
У Господа белого цвета
Просили – светлить потолки.

И вот сей чертог неохранен,
И вот нас камены манят
В лазури, где тенник возбранен
И мертвых пиитов хранят.

Ах, поздно теперь веселиться,
Прельщать небодарственных муз,
Бессмертным не стоит улиться,
Тристийский стопрочен союз.

Но время речи и молчанье
Возвысить до маковниц сех,
Где красное Гебы венчанье
На царствие милует всех.

Тот дом на Щепке иль на Мойке
Иным нотодержцам вспевать,
Тесно в Малороссии тройке,
Тще мрамором смерть лицевать.

Алмазы нам здесь положенны,
Затем царствий маковых строй,
А сказки на крови блаженны,
А сами усладны игрой.

Летят меловые квадриги,
Камен мировольных несут,
Серебра коснутся вериги,
Уснувших царевен спасут.

Высока помазаний треба,
Притроновый чуден удел,
Розарьи и маки для неба
Вноси, кто Христа соглядел.

Покрытые славой, к Отчизне
Спешили мы, словно гонцы,
Так пусть не язвят хоть при жизни
Терновые эти венцы.

Исчезла святая опора,
И вечно все ж в лунном огне
Парить будет пепел собора,
Как памятник нашей весне.

КРОВАВЫЙ ЖЕМЧУГ

Если нужно объяснять, не нужно объяснять. Есть такой трюизм в лексических запасниках великого и могучего. Объяснение бесполезно, слушающий не поймет, а поняв, не воспримет, в итоге некий условный ритор-филантроп явно потеряет. Представьте иное: объяснять возьмется гений - толпе. Распнут, как Иисуса, да еще сатанинские суры «вкрутят» под оправдательную базу. Сложно сегодня интеллектуалам в мире торжества серости и духовного убожества. Вообще человеки не любят миссионеров (любых). И никогда не любили.
Тем более парадоксальной выглядит ситуация вокруг «Космополиса архаики», опубликованного в Интернете и мгновенно шагнувшего в реальный мир. Триумфаторское шествие книги будто по мановению волшебной полочки-тирса покорившей новый Вавилон, первопрестольную столицу, и родную северную Венецию, представляется феноменальным событием в российском культурозависимом социуме. Читатель (и это парадокс нашего времени) опередил литературоведов и собственно литераторов. Быть может, чудесным образом материализовалась мандельштамовская теза: « И меня только равный убьет». Ясно, равного автору «Космополиса архаики» у нас нет, его готическое письмо столь же совершенно, сколь и мистически адаптировано, встроено в художественную систему координат, неведомых досель. В самом деле, неплохо было бы, если б Россия уберегла одного из своих гениальных сыновей, либо попыталась это совершить. Подобное действие может стать охранительным для вымороченной эпохой бытового лавочного мракобесия народной ментальности. Вот пусть сохранившийся духовный потенциал и преумножается, гений всегда готов помочь самоидентифицироваться массе. Однако история учит неверию и уроки ее страшны. За редким исключением духовники поколений истреблялись, раззолачивали и обагряли их палый цвет.
Меж тем обе столицы рукоплещут, количество читателей великолепного фолианта-раритета растет, счет уже идет на многие десятки тысяч. Еще парадокс: книга ведь опубликована в принципе на периферии сети, попробуй отыщи. Находят, и зовут следующих. Ничего похожего у нас не бывало, так за Христом шли ученики, ставшие апостолами. Но готовы ли вкусившие хлеба и вина духовных к священным жертвованиям. Вряд ли. Великое художническое подвижничество автора «Космополиса архаики» никак не оценено Отечеством. Литературные пигмеи продолжают судорожно делить премиальные, молчать и не помнить никакого родства. Улыбнется товарищ Варравы с креста, тут же ворон в око и вонзит клюв. Захотелось в Царствие Божие! А воробышек славянский на гвоздик укажет, вбивайте в Царя Иудейского, зачем гвозди-то прятать и молотки в стране молотобойцев. Их ли традиционалистской пафосностью возвышаются и тешатся современные кормители муз и кормчие утлых квазилитературных суденышек. Почто и ссориться с царями, Александр Сергеевич! Теперь тьмы сокроют всякое предательство, а об одном голгофском тенедарце кто вспомнит. Тщетны ваши упования, предержащие камни для побития и хулы. Молчащие красные волки, блеющие молочные ягнята-несмышленыши делаются историческими клеветниками России, сам великий народ весь не умрет, как духоводитель-мессия. «Космополис архаики», без сомнения, есть литературно-художественная жемчужина, вселенского свечения жемчужная корона. Яко солнце, выходит она из полного затмения, свидетельством этому библейские страсти по Слову, явленному в античной величественности. Ибо вечно, вечно искусство.

Карина ТРУБЕЦКАЯ-ТУРБИНА

This comment has been deleted.

Яков Есепкин

Строфы Мнемозине

Из цикла «Патины»

И демоны слетелись на погост,
И ангелы навек осиротели.
Мы к нетям возводили присный мост
И в бездны роковые возлетели.

Истленней пада, язвы моровой
Грознее -- тьмы горят, во славу знати
Нощь бязью устилает гробовой
Звездами прокаженные полати.

Ах, в зареве светлее небеса,
Трапезные полны альковных брашен,
И лета цветодарная краса
Пылает и возносится от башен.

Наглянем к царским братьям на пиры
И дале повлачимся, этот морок
Цимнийский в смертоносные миры
Возьмем со пламенами черствых корок.

Где Авелей зарубленных искать,
Не стражи младшим братиям и сестры,
Начнет Господь невинных сокликать,
Медеи набегут и Клитемнестры.

Высокую терницу мы прешли,
А тристии по миру не избыли,
Где слава обетованной земли,
Почто успенных царичей забыли.

Что дале сквозь аттический морок
Увидит певчий баловень Вергилий,
В альковах ли безумствует порок,
Дев рамена желты от спелых лилий.

И сколь пиры недесные гремят,
Цевниц еще рыдания сладимы,
На Рим взирает варварски сармат,
Отечества кляня жалкие дымы.

Еще версальский сурик тяжело
Мерцает о девических ланитах,
И чайное богемское стекло
Топится в огневейных аксамитах.

Барочное веселье на гламур
Дворцовый разменяют и грезетки,
Их розовые лядвия амур
Обертывает в белые серветки.

Версальские ж фонтаны серебром
Див тщатся отпугнуть и привидений,
Меж ангелов один алкают бром
Вершители новейших возрождений.

Лишь пепел азиатский охладит
Алмазами блистающую Ниццу,
Но Петр Великий холодно глядит
С Востока на туманную денницу.

Пусть вывернут губители в рядно
Очес неизлиенные кармины,
Свинцом нальют их, будем все равно
Высоты зреть чрез смерти мешковины,

А тот ли нам сиреневый свинец
Днесь может страшен быть, каким чермницы
Невинных убивали, под венец
Идя за царичами, на звонницы

Высокие юродиво летя,
Из падей налетая, потешались
Над юностию нашей и, блестя
Порфировым серебром, не гнушались

Ничем, лишь только б светлых очернить
Нам суженых царевен, перманенты
Свое не преминали хоронить
От взоров посторонних, в косы ленты

Горящие вплетали, милых дев
Отравой адоносной изводили,
Полунощную жертву разглядев,
Ее до новолуния следили

С гоблинами тщедушными, зеркал
Кривых не преходя, но отражаясь
В червонном бойном сребре, злой оскал
Не пряча о свечах и обнажаясь

Едва не до сокрошенных костей,
Из эллинских ристалищ унесенных,
Оне ль нам страшны будут, мы гостей
Встречали посерьезнее геенных

Отбросов жалких, тем и голоса
Менять не приходилось, и румяна
Класть щедро на остия, волоса
Цветочками краснить, еще поляна

Любая помнит их бесовский лет,
Порханье тел некрылых над стожками
Лесными, глянь, теперь орел клюет
Очницы звероимных, васильками

Сих тварей можно разве отогнать,
Страшатся чермы цветности обрядной,
Их спутников легко ли не узнать,
А, впрочем, прах бери сих троллей адной

Закалки, аще станут нависать
Докучливо, сиренью торговаться,
Нам некогда отдаренной, бросать
Чернильницы в них будем, баловаться

Героям не пристало, только грех
Над тварями смеянье не возвысить,
Глядят зане из матовых прорех
Лампадок и свечей, хотя окрысить

Ведемных рожиц тени, что свинцы
Убойные в сравненьи с черемами,
Дадим еще тяжелые венцы
Свои блажным летучими умами,

Пусть пробуют их тяжесть, из пустых
Серебряных и червенных сосудов
Вино пиют и кровь, о золотых
Венцах небесных мы Господних судов

Одесно ожидаем, потому
Не нам во ложи пирствовать с немыми,
Слова им выбирать и по уму
Расценивать, указками прямыми

И тирсами виждящими торить
Надмирную дорогу, паче косных
Орущие, готовые курить
Сиречный фимиам, лядвиеносных

Поганиц нас избавит злобный рок,
Даст мертвым отстраненье, за иродство
Пусть лядные платятся, наш урок
С бессмертием оспаривает сходство.

Забудут нас, воспомнят ли -- хвала
Реченьям и струнам, и, правый Боже,
Свинцовых слез побитая зола
Увьет еще всецарственное ложе.